Василий Брусянин - В рабочем квартале

— Филат! Эй, Филат! Чего ты тут слоняешься? Иди сюда… выпьем! — громко выкрикнул мой сосед.

Человек с хриплым голосом остановился, как-то странно осмотрелся, как бы задаваясь вопросом — откуда слышится сей таинственный голос.

— А-а! Кузьма Иваныч! Друг сердешный!.. Разрешил?.. — и он многозначительно указал на бутылку.

— Разрешил, брат, — отвечал Кузьма Иванович.

Друзья подали друг другу руки. Филат опустился на стул, не выпуская из своей громадной ладони руки Кузьмы Ивановича. Минуту спустя оба они пили пиво и беседовали.

— А я всё хотел к тебе зайти! Слышал, что ты того… с завода-то… рассчитан?..

— Да… сократили у нас, на бессемеровских-то, — проговорил Кузьма Иванович и посмотрел на меня печальными глазами.

— Што они… черти?

— Што-о? Леший их побери! — и он безнадёжно махнул рукою.

Разговор оборвался. Оба жадно пили пиво и молча рассматривали друг друга.

— Вот тоже меня тогда, подлецы, вышвырнули! — начал, прервав молчание, Филат. — Три года работал, а тут вдруг, «пшол!..»

Филат энергично махнул в сторону рукою и, повернув лицо ко мне, несколько раз повторил:

— Пшол! Пшол!

— Тебе что, ты один, а вот у меня пять душ, так, небось — подумать надо, как быть! Праздники вот на дворе, а в кармане-то — шиш! Да што! Плевать на всё! Пей, Филат! — и, приподняв стакан с пивом, он прикоснулся краем его к стакану товарища и крикнул. — Эй, молодец! Ещё пива дай парочку!

Филат ближе придвинулся к столу, закурил папиросу и, не отрываясь от стакана, опорожнил его. Они заговорили о чём-то вполголоса.

Я рассматривал этих незнакомых мне людей, без стеснения разоблачающих передо мной странички из свой интимной жизни, и мне захотелось подавить какое-то тяжёлое настроение в собственной душе. Всё было ясно в жизни этих людей, рассказанной в немногих словах. Вот опорожнится эта пара только что принесённых бутылок, потребуется ещё, языки развяжутся, и я узнаю многое, до сих пор скрытое и от меня, и от других. Но мне не хотелось дожидаться этого момента, мне вдруг как-то стыдно стало быть непрошеным свидетелем и больно за этих людей, ищущих забвения на дне бутылки. Когда-то и Филат, вероятно, так же как и Кузьма Иванович, получив в заводской конторе расчёт, «разрешил» себе где-нибудь в таком же дешёвом трактире, а может быть, в этих же мрачных и душных комнатах — и никак не может остановиться после раз уже сделанной поблажки душе, ищущей забвения от тревог и неудач жизни. Рубище, в которое он одет, красная опухшая физиономия, лихорадочные глаза — всё это так красноречиво! Я посмотрел в лицо Кузьмы Ивановича и встретил его жестокий и холодный взор. Я хотел было расплатиться и уйти, но меня остановил хриплый голос Филата. Повернув лицо в мою сторону и скосив на меня глаза, он говорил:

— А вот вы, барин, в переписчиках! А поди-ка, этого не прописываете… вот… как бы, примерно, с Кузьмой Ивановичем приключилось… Расчёт-то ему дали, а ребят-то у него пять человек…

— Полно тебе молоть-то! Это не по ихней части! — остановил Филата Кузьма Иванович, заметно смутившись и подливая в стакан приятеля пиво. — Не слушайте его, господин, так он это, спьяна, — обратился он уже ко мне.

— Нет, ты постой, Кузьма Иванович! Что спьяна-то я, так это верно, а…

— Ну, чего там «а-а»… Пей, вот и всё… к другим не приставай, — продолжал собутыльник Филата, насмешливо смотревшего на меня.

— Нет, ты постой! Разве я зря говорю? Примерно, человек рабочий расчёт получил, и расчёт этот получил не по своей вине… Ты виноват разве, что там они, заводчики-то, работу сократили, я виноват был, когда вот так же: «Пшол?» А? Другой, третий… что, мы виноваты?

— Ну, не виноваты! Ну, так что же из этого? — громко воскликнул Кузьма Иванович.

— Должен же кто-нибудь о рабочем человеке подумать? А?

— Каждый сам о себе думай.

Кузьма Иванович удивительно покойно произнёс своё замечание и отвернулся.

— Сам о себе!.. Что вот я мог сделать? Туда-сюда сунулся, везде полно, наших-то. Ты вот куда теперь пойдёшь?

— Ну, что ж; ты думаешь, не пойду? И пойду! Божий мир не клином сошёлся.

— «Не кли-ином», — передразнил Кузьму Ивановича Филат, — по мне, так вот ещё каким клином-то!

Филат отвернул от меня лицо и, закурив потухшую папиросу, смолк. Оба приятеля, очевидно, о чём-то думали; их лица мне не были видны.

— А вот меня, барин, никто в листочек-то не записал! Ни-кто!

Филат снова повернул ко мне лицо и с язвительной усмешкой в глазах спросил:

— А? Что вы на это скажете?

Я отрицательно помотал головой.

— Да будет тебе приставать-то! Будет! Пей! — снова огрызнулся на моего соседа Кузьма Иванович, наполняя пивом его стакан, словно желая этим отвлечь от меня внимание своего нетактичного приятеля.

— Да чего будет-то? Ты постой! Я на дворе ноне ночь-то ночевал! Ну? Из-за них вот в ночлежку-то нас, этаких-то, не пустили. Голос-то вот за одну ночь потерял, вишь, как хриплю…

Немного помолчав, Филат снова начал:

— Да… и не прописали… потому, по нашим-то квартирам… там… фью-ить! — он махнул рукою куда-то в пространство. — Никто не ходил, да не переписывал, потому, как мы, значит, не состоим по домашнему-то… Да… вот как!

Он смолк и как человек, отыскавший источник в жаркий летний день, жадно припал к стакану с пивом.

— Да… будто мы на собачьем положении… за городом… — ворчал он хриплым голосом.

Я наскоро расплатился и направился к двери.

— Они вот тут, чиновники-то, описывают, а мы там… будто…

Я так и не расслышал конца речи Филата: дверь за мною захлопнулась, и я очутился на улице. По панелям сновали люди. По сторонам проспекта в фонарях мерцали керосиновые лампы с дрожащим, тусклым пламенем. Громыхая, катилась конка, унося к Путиловскому заводу возвращавшихся из города обитателей загородных кварталов. Дул холодный, пронизывающий ветер, протяжным свистом отзываясь в телефонных и телеграфных проволоках, потонувших в тёмном небе.

Я дошёл до Нарвских ворот, миновал их тёмную арку, сел на извозчика и долго смотрел на эти мрачные, громадные ворота, высившиеся на рубеже двух миров и открывавшие путь в загородные рабочие кварталы.

1904