Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 2)

Он наощупь добрался до своего места, повалился на бурку и уснул младенческим сном.

Глава шестая

Рябова убили, когда он, после осмотра тюремных камер, возвращался к себе во флигель. Какой-то подросток, перемахнув через каменную ограду, внезапно очутился перед комендантом и нанес ему в живот два удара ножом. Умирая, Рябов дико ругался, и в его словах не было ни раскаяния, ни страха перед близкой смертью, одна только злость, да такая ярая, что священник, повидавший многое на своем веку, ужаснулся.

Подростка, ожесточенно отбивающегося, связали по рукам и ногам и бросили в подвал того же флигеля, где Рябов измывался над особенно "полюбившимися" ему заключенными. Через полчаса к тюрьме подкатил Зубов, внимательно выслушал подробности убийства и спустился в подвал посмотреть на юного преступника. Тот лежал в углу, на левом боку, лица не было видно, но полковник заметил, или даже скорее почувствовал, какой ненавистью сверкают глаза мальчишки.

"Всех нас перережут здесь, - подумал он. - Впрочем, Рябов того стоил".

Вероятно, нелюбовь к Рябову остудила его, и он, против обыкновения, пальцем не тронул арестованного. Распорядившись, чтобы мальчишку ни в коем случае не развязывали, Зубов направился к дому наместника на доклад. Мысли его были невеселыми. Стычка с туземцами принимала серьезный оборот, русских, особенно офицерство, население ненавидело, где-то там, в горах, маячил грозный призрак Гачага Наби, и, если слухи о его силе были даже преувеличены, то все равно открытая война с этим разбойником не сулила ничего хорошего. Впрочем, и без него было тошно. Жалованья и тех скудных денег, что присылала ему двоюродная сестра, не хватало; Ямпольская ему надоела до смерти, но денег на карты и на шампанское занимать больше неоткуда. Подать в отставку, чтобы спиться и опуститься возле какой-нибудь толстозадой Акулины у себя в Рязановке, Зубов не хотел; генеральского чина ему в ближайшее время не светило. Попросить эскадрон, двинуться в Зангезур и изрубить этих бунтовщиков к чертовой матери. Но Зубов знал, что эскадрона он не попросит, и вообще теперь его уже не выкуришь с холостяцкой квартиры, и от этого было еще поганее на душе.

Адъютант министра, который объяснил ему, что в кабинет наместника не велено никого впускать, какие бы важные обстоятельства не случились, уже поэтому показался милым юношей. Он угостил Зубова какой-то диковинной папироской и посочувствовал полковнику и вообще офицерству, служившему на Кавказе.

- Я несколько дней здесь, - сказал он, - а уже от тоски помираю. А куда вы ездите, если хорошенькие девочки нужны?

- В Петербург, - отшутился Зубов, вспомнив тощие ключицы

Ямпольской.

- А что, правда ли кавказские женщины в любви горячи? - продолжал он, явно преувеличивая свой интерес к подобным вопросам.

- Скорее горячи их мужья и женихи, - сказал Зубов. - Одолжите мне денег, адъютант, - неожиданно для самого себя брякнул он. - Вышлю сразу же!

"Славный малый, - думал он, выходя минут через пятнадцать из дома наместника. - Сейчас заберу барона с Людмилой и покатим на Куру - пить шампанское. И ну их всех к черту - и бунтовщиков, и министров, и наместников...

...Ко второму часу беседы, искусно маневрируя возле скользких тем, пряча тонкую лесть за грубоватостью тона старого служаки, который превыше всего ставит интересы дела и ради правды отца родного не пожалеет, наместник стал понемногу склонять на свою сторону министра. Да, конечно, наместник юлить не умеет, ему обидно и больно было прочитать в письме государя не всегда заслуженные упреки, другой бы на его месте из-за неумеренной гордыни подал бы в отставку, но тем не менее он благодарен за отеческий тон, с каким государь указал на ошибки, и за новый урок государственной мудрости, которой он всегда учился и будет учиться у государя. И теперь он не вправе, не может помышлять об отставке, а только о ревностной службе, которая смягчит его вину. Тем более сейчас в лице министра он видит ниспосланную ему свыше помощь в такую трудную и горькую минуту и благодарит за эту помощь особенно горячо, поскольку эти два дня показали, что не все - слава богу! - сановники 'живут балами и почестями, что есть на Руси государственные мужи, которые не дадут в обиду Отечество.

"Лихо завертывает", - подумал министр, но не прерывал наместника. Во-первых, все подавалось в непринужденной, прямой манере, и можно было думать, что эта не лесть, а правда, во-вторых, министр угадал, что наместник знает сложившуюся обстановку не только лучше многих, но имеет наготове уже хорошо продуманные и практические решения, знает, что надо делать в первую очередь. Единственное, чего пока не чувствовал министр, это обходного маневра наместника; тот сводил все к тому, чтобы сам министр высказал его же мысли, но как собственные, и отдал распоряжения, целиком взяв на себя ответственность за предстоящие меры.

Видите ли, продолжал наместник, прочно удерживая нить разговора, надо согласиться с тем, что мятежный дух местного населения вызван не столько жестокостью правления, бедностью неимущих, сколько просвещением, которое несет туземцам великая Российская Империя. Да, да, именно просвещением. Нельзя этого недооценивать. Несколько списков пушкинского "Кавказа", одно упоминание о личности графа Толстого, который дошел в своей гордыни до обличения церкви, два-три туземца, получивших образование в Петербурге, наносят больше вреда, нежели шайка головорезов. Кто написал портрет кавказской орлицы? Бывшие студенты Академии художеств! Вот в чем тут дело! Разрешая печатать в Закавказье книги, открывая школы, приучая местных князьков к роскошной жизни, правители гуманной империи, несущей свет просвещения, тем самым способствуют зарождению смуты.

Министр насторожился, но наместник ловко вывел беседу из опасной зоны. Таков уж закон оборотной стороны просвещения, сказал наместник, и вот как раз правители Закавказья, в том числе и он сам, здесь недосмотрели и вынуждены за это сейчас расплачиваться. Зангезурский градоначальник Белобородое своим настроением вызвал справедливое недовольство государя императора, но это скорее беда, чем вина Белобородова, а вина тут целиком его, наместника. Не усмотрел, не доглядел, не пресек в корне... Министр довольно кивнул: наместник, несомненно, политик искусный. Министру доводилось ежедневно сталкиваться со множеством государственных чиновников, и подобострастное, рабское "виноват, не доглядел" готово было у каждого тотчас сорваться с языка, но мало было среди них людей, которые при этом могли ввернуть, если не слово правды, то хотя бы что-то дельное.

- Что же, - улыбнулся министр. - В этом вы свою вину доказали, - добавил он, выделив последние два слова. - А теперь не пора ли обсудить, что конкретно вы думаете делать с разбойником Наби. То, о чем вы сказали, конечно, заслуживает внимания. И, думаю, здесь нужно пересмотреть, если хотите, перетряхнуть всю вашу сыскную службу, жандармерию, нужно установить слежку за местной интеллигенцией... То, что нужно изловить Гогию и Тамару, так кажется зовут этих художников, написавших "кавказскую орлицу", вы и без меня знаете и, надеюсь, примете меры. О самой "кавказской орлице" тоже следует подумать. Не лучше ли ее препроводить по этапу?