Натиг Расул-заде - Чужая жизнь

Воспоминания проносились перед глазами, догоняли одно другое, накладывались одно на другое, перескакивали, смешивая годы в памяти старухи; но это ее не сердило, она и не старалась вспоминать по порядку, да и невозможно было бы такое, потому что многие воспоминания, многие эпизоды, даже целые годы жизни ее бесследно исчезли из памяти, и вспоминала она то, что вспоминалось. Но в том, что вспоминалось, старалась она отыскать подтверждение своей догадке, поразившей ее некоторое время назад, подтверждение той мысли, что тревожила ее и почти перечеркивала всю ее долгую и правильную жизнь...

Дочь однажды купила модную яркую кофту, и она, помнится, тоже вдруг захотела иметь такую, даже изумилась сама себе в душе, что это ей взбрело в голову, ей, всю жизнь привыкшей обходиться самым малым? Но желание было до того сильным, что не на шутку взволновало ее. Она прислушалась к своим новым ощущениям и поняла вдруг, что ей неожиданно захотелось красивых вещей, которых у нее никогда не было и о которых напомнила эта новая кофта дочери. Она не смела попросить об этом, думала - неудобно как-то, неприлично, засмеют ее на старости лет, дочь первая будет смеяться над таким ее странным желанием, скажут соседи - вон старая, нарядилась, поглядите на собаку - арбуз ест, в ярко-желтое ей вдруг захотелось вырядиться, старой карге (после тридцати уже старухой считала себя). И вот как-то, когда дочери не было дома, она тайком достала из шкафа и примерила ее кофту перед зеркалом, а дочь, как назло, вернулась и застала ее за этим занятием. "Ты что, мама?" - Дочь даже опешила, до того поведение матери показалось ей странным. И ей, старухе, стало до слез неловко, что дочь видела ее, примерявшую кофту; она в большом смущении что-то пробормотала и торопливо спрятала кофту в шкаф.

Обеды всю жизнь готовила, даже в тяжкие военные годы, когда и продуктов толком, считай, не было, но даже и тогда ухитрялась готовить какую-нибудь пустую похлебку; и потом, уже в лучшие времена, считала позорным для себя, если дети поедят где-нибудь в столовой или на улице перехватят, пожуют чего, пирожков там, булочек. Нет, обед - святое дело. Когда дети стали на ноги, в люди выбились, стали деньги домой приносить, когда, благодарение богу, наступил достаток, она обеды, ужины готовила ежедневно, в одно и то же время, чтоб не хуже, чем у людей, было, чтоб гости остались довольны, всегда старалась, из кожи вон лезла, но в дни рождения детей стол ломился, а с годами вообще так наловчилась, что по каждодневной готовке ее можно было часы сверять, два часа - обед, семь - ужин. Приучила детей, пока они с ней жили, каждый день два раза собираться за столом, и это превращалось в, своего рода ритуал, и было в этом на первый взгляд много хороших побуждений, скажем, побуждение крепче сплотить семью. Но теперь, пристально рассматривая прошлое, старуха обнаруживала и другое, вроде бы мелковатое, не стоящее внимания, но оно дало толчок для ее благородных действий - готовила она, из сил выбивалась, обстирывала целую ораву, даже когда жили уже вполне благополучно и обеспеченно и могли бы отдавать стирать в прачечную, носилась она по дому, готовила, стирала, прибирала, штопала, гладила горы белья (иной раз, больная, ослабевшая, будто на самом деле нужна была такая жертва), но в глубине души была уверена, что поступает правильно; вроде бы и в прачечную можно отдавать белье, и в чистку одежду, и пообедать вне дома разок-другой в неделю могли бы себе позволить и не стоило, казалось бы, надрываться ей так, но ведь... что люди скажут, что скажут соседи, если при живой матери обстирывать ее детей будет прачечная, зашивать-подшивать им одежду - портняжные мастерские, а кормить их будет столовая? На что же тогда мать им, скажут люди, и будут правы, думала она, работая с утра до вечера. Да ведь и все кругом, все ведут точно такой же образ жизни, чему же тут удивляться было?

Выходит, была у нее самая обычная жизнь?

"Не суди, да не судим будешь", - вспомнилось вдруг ей, вспомнилось, верно, потому, что всю жизнь она старалась следовать этой Поговорке и только теперь поняла, как мало жизни, как мало человеческого в этих словах, мало жизни и человеческого, а значит, и мало истины, потому что не подходит это изречение для настоящей жизни человека, потому что надо ошибаться и не бояться, что осудят за ошибку, не бояться судить самому и быть судимым - ведь, в сущности, в этом и состоит жизнь: в движении, в действии, в делах, в ошибках, в собственном мнении, а не в вечном послушном, рабском страхе от того, что в ответ на твое осуждение тебя тоже осудят. Горько было сознавать эту истину только сейчас, горько было сознавать, что мимо многих подлецов и их недостойных человеческого звания деяний прошла она равнодушной тенью с этими неверными словами на устах - не суди, да не судим будешь. Боялась судить, потому что как огня всю жизнь боялась людского осуждения, вот как.., И горько было сознавать, что вообще жизнь вся прожита, будто по какой-то сухой схеме, по проторенной другими дорожке, а не так, как следовало бы ее прожить человеку с живым умом и горячим сердцем... Прожила и не заметила как. Как-то наспех прожила, не по-настоящему, будто бы и не свою жизнь, а так, чужую чью-то, другую, а своя будто бы в запасе была и еще предстоит... А ничего теперь не предстоит, кроме смерти, ничего, так-то...

И эти вечные условности, эти глупые оглядывания на одобрение или неодобрение окружающих всю жизнь высосали из старухи...

Разве б я так жила, если б предстояло мне жить сначала, разве б так? думала старуха с горечью, с пронзительной ясностью понимая, что вся жизнь отдана, как это ни чудовищно сознавать, вся жизнь принесена в жертву окружающим - даже неизвестно, добрым ли, умным ли?

А для себя за все эти долгие и стремительные годы не прожито и дня.

Разве б так я жила, разве б теперь стала я обращать внимание на все эти глупые условности, как голодные крысы бросающиеся на человека на каждом шагу? - думала старуха, и слезы лились у нее из-под прикрытых век, лились по морщинистым щекам, как ручейки по высохшим крохотным руслам.

- Господи, - тихо-тихо простонала она.

Ее кровать снова обступили родные, внимательно и тревожно вглядываясь в заострившееся, пожелтевшее лицо старухи.

.- Она что-то сказала?

-- Кажется... какое-то слово... Не разобрал.

- Лучше не загораживайте ей воздух, так ей дышать трудней...

- Расступитесь, расступитесь, - послышались с разных сторон шепотом сказанные слова.

Старуха их хорошо слышала. И ей хотелось сказать им всем, что не стоит с ней так церемониться, она того не заслужила. Всей своей несостоявшейся жизнью доказала она, что ничего на этом свете не стоила, но говорить она уже не могла, только обрывочные мысли и воспоминания, не имеющие конца, вяло шевелились в утомленном мозгу ее, подобно дождевым червям, умирающим в высыхающей луже.