Натиг Расул-заде - Особо торжественный случай

Натиг Расул-заде

ОСОБО ТОРЖЕСТВЕННЫЙ СЛУЧАЙ

Он короткий и круглый, с потрепанным, вечно озабоченным лицом; щеки, как правило, плохо выбриты, глаза испуганные, шмыгающие, рубашки нечистые, пиджак, туго обтягивающий большой живот, застегнут на одну пуговицу, брюки с выпирающими чашками на коленях - учитель пения сельской школы. Ему пятьдесят три года, а по виду можно дать не меньше шестидесяти пяти. Имеет большую семью - девять детей; шесть девочек и три мальчика, да еще четырнадцать внуков. Пока. Будут еще. Жена, которую он зовет не иначе как старуха (а ей всего сорок семь), и в самом деле похожа на старую облезлую каргу. Как цыганка, она носит по нескольку юбок сразу, надетых одна на другую, а на голове темный, неопределенного цвета от давности келагай. Чем больше проходило совместно прожитых с ним лет, тем больше жена ожесточалась, становилась ворчливее и злее. В последние годы она не упускала повода досадить ему - впрочем, зачастую и повода не требовалось - словно задалась целью, сжить его со света. Он, как большинство истинных неудачников, был человеком безвольным. Да и что тут скажешь, если получаешь сто двадцать в месяц, а семья... ого-го! Хорошо еще, старшие дети стали на ноги, зажили своими домами... Легче, что ни говори...

И как он умудрялся раньше кормить такую ораву? Уму непостижимо.

Он покорно опускал голову, выслушивая скорбные сетования жены.

Часто прибегали внуки. Он, завидев их, расплывался в добродушнейшей улыбке. Внуки любили подразнить дедушку.

- А папа сегодня говорил - дедушка глупый! Вот!

- А мой папа сказал - дедушка дурак!

- Нельзя так говорить про дедушку, - беспомощно улыбаясь и целуя внуков, слабо пытался он возразить. - Как вам не стыдно...

- Чего уж там, - подавала голос жена, раскатывая тесто. - Дурак и есть...

- Дедушка дурак! Дедушка дурак! - веселились внуки.

Во время летних каникул ученики иногда заходили к учителям помочь на огороде или в саду, - так уж повелось с легкой руки директора, - окапывали деревья, поливали, даже к учителю физкультуры заходили помочь по хозяйству, а к нему - никогда.

- Потому что ты болван, - объясняла жена, - вот учитель физкультуры, на черта он нужен, если дети и так круглый год занимаются физическим трудом? А вот сумел себя поставить, и ходят к нему, помогают, уважение, значит, показывают. А ты... Тьфу!..

- Да у нас ведь и садик не ахти какой большой, сам справлюсь, - тихо говорил он, хотя в глубине души ему было обидно за себя и за уроки пения, не пошедшие впрок неблагодарным ученикам.

- Вот и справляйся, балбес, - советовала жена.

Наступала осень, вместе с ней начинались занятия в школе.

В классе он чувствовал себя несколько уверенней, чем дома. Конечно, это ведь дети, это ученики, нет такого человека, чтобы петь не любил, думал он, согреваясь душой.

А когда он начинал петь перед классом, сам себе дирижируя короткими руками, и от переполненности чувствами становился на цыпочки, и большой живот его выползал из брюк и колыхался в такт его движениям, и пел он что-то веселое вроде "цып-цып, мои цыплята", с задних парт время от времени доносилось хихиканье. Он краснел, но делал вид, что не слышит. Потом подбирал что-нибудь более серьезное, начинал петь, постепенно воодушевляясь, размахивая руками, приглашая петь весь класс. Подхватывали неохотно, кто в лес, кто по дрова. Он огорчался. Но замечаний делать не умел, не в его характере было делать замечания.

В молодости у него был слабый, но довольно чистый голос и хороший слух. Слух остался, а голоса теперь никакого. Он это понимал, но, проработав около тридцати лет школьным учителем пения, ничего больше не умел, отошел от всех дел, которым мог бы научиться в свое время, но время это было безнадежно упущено.

Директор, встречая его радостно катящуюся навстречу шарообразную, с протянутыми для приветствия руками фигуру в лоснящемся пиджаке, туго обхватывавшем живот, строго хмурился, цедил сквозь зубы:

- Опять у вас на уроке гвалт стоял. Мне доложили. Смотрите у меня.

Директор любил употреблять это пугающее слово "доложили", отчего учитель пения съеживался, нахохливался, втягивал лысую голову в понурые плечи, как замерзшая птица.

- Смотрите у меня, - продолжал директор и, пользуясь тем, что учитель пения боялся его как огня, переходил на "ты", словно желая подчеркнуть, что учитель пения для него ничем не отличается от провинившегося ученика. - Если бы не твой оркестр... Эх! Так что смотри.

Учитель пения смотрел. И видел в школе всякие безобразия, но молчал и только вздыхал покорно. Он. люто ненавидел анонимки и кляузы, а пойти и открыто заявить куда следует о творящихся безобразиях, о том, что директор превратил школу в свою вотчину, что ученики работают у него дома и в саду, когда только он пожелает, а из всех учителей он потакает одной учительнице математики, - понятно почему. - у него не хватало духу.

В школе он сколотил из учеников старших классов оркестр, что, надо сказать, стоило ему немалых усилий - три трубы, барабан, - потому что приходилось убеждать, уговаривать учеников, пока они не прониклись его страстью, его мечтой. И вот теперь маленький оркестрик, который он кое-как обучил играть туш, был его гордостью. По праздникам и по особо торжественным случаям в селе, чтобы не вызывать оркестр из райцентра, вспоминали о существовании учителя пения. Трубы и барабан он купил на свои деньги, съездив специально для этого в район, за что его долго - до следующей зарплаты ругательски ругала жена, да и потом ею этой случай не был начисто забыт, а упоминался время от времени, чтобы муж знал свое место, чтобы помнил, что он никчемный неудачник и бездельник. И столько раз о том, что он неудачник и бездельник, ему напоминали совершенно разные люди - и родные, и знакомые, и сослуживцы, что в конце концов учитель пения и сам поверил, что он никчемный и ничего в жизни не сделает стоящего и путного. И у него опустились руки, азартно и неумело дирижировавшие перед классом.

Но оркестр... Оркестр был его гордостью, его отдушиной. Он был поистине его детищем. Все тут состоялось благодаря ему, и только ему, - инструменты, о покупке которых он было заикнулся перед директором, но тот, будто лишившись дара речи, так страшно округлил глаза, что учитель пения в страхе попятился от него и потом долго старался избегать встреч с ним; да и с учениками пришлось повозиться, убеждать, пока они загорелись и стали оставаться после уроков на репетиции. Прошло много времени, прежде чем оркестрик мог свободно и выразительно играть туш. Никто бы теперь не усомнился, что это именно туш, а не вальс. А что еще нужно для особо торжественных случаев? Директор, узнав об этом, вызвал учителя, похвалил сквозь зубы. Учитель был на седьмом небе.