Натиг Расул-заде - Ресторан Караван-Сарай

Натиг Расул-заде

РЕСТОРАН "КАРАВАН-САРАЙ"

- Ну что, Кать, домой скоро?

-- Да, собираться надо потихонечку.

- Поспеть бы вовремя на работу.

- Завтра пойдем билеты брать.

- Вот и кончился наш отдых...

- Вот и повидали Баку...

- Вот и искупались в море...

- Вот и сходили в "Караван-сарай"...

- Ладно тебе, хватит об этом!

Надя и Катя, или, как они ласково называли себя при знакомствах - Катюша и Надюша (с той лишь целью, чтобы слышать в чужих устах так упоительно звучащие свои имена, а самим бы тогда откликаться с готовностью - аюш-ки! или - оу! или - оеньки! - тоже ласково и мягко, как и надо было, по их понятиям, говорить в жарком южном городе), месяц назад в самый разгар работы в железнодорожном управлении города Пензы, когда с трудящихся под шиферной крышей управления, сжигаемой августовским солнцем, сходило семь потов, ухитрились - обе разом взять отпуска и, осуществляя давно желаемую мечту, переместиться со скоростью поезда сюда, в Баку, к южному морю и его, так сказать, дарам, - обильному солнцу и желтому песочку на берегу.

Главный бухгалтер - непосредственный начальник Катюши и Надюши, ворча что-то нечленораздельное, снизошел в конце концов до их слезных просьб и поставил свою закорючку-подпись на заявлениях, и благодарные Надя и Катя пообещали сердитому, но справедливому главбуху Максимычу за его способность входить в положение простых трудящихся привезти ему дары южного моря. "Ну, конечно, - проворчал на это Максимыч, - уж вы привезете... Хрен с бантиком привезете, а не дары моря..." Надя и Катя, зная крутой, но отходчивый нрав главного, ничуть на него не обиделись, а даже совсем наоборот: расцеловали ну, так просто от души чмокнули по разу старика в его небритые щеки и кинулись искать ходы-возможности, как бы им на правах работников непосредственно железнодорожного управления проехаться до места отдыха бесплатно, ну то есть в соответствии с законными для них льготами. У Кати, да и у Нади тоже, с финансами были большие затруднения, короче говоря, негусто у них было этих самых финансов, и сейчас, перед предполагавшимся отдыхом, они старались сэкономить каждую пятерочку, каждый троячок и каждый, с позволения сказать, руль.

И вот наконец они в поезде, то есть Катя и Надя, которые уже с этой минуты, постепенно, не без приятного ощущения, плавно переходили, превращались, переделывались в Катюшу и Надюшу; стоят, высунув головы из окошка, и с умильными улыбками глядят, как граждане провожающие провожают граждан отъезжающих. Катюшу и Надюшу никто не провожал, так как никого почти у них и не было, кроме матери старушки... Вот, гляди ты, чуть было не забыл! Катюша и Надюша, извольте осведомиться - сестры с разницей в возрасте в три года, Катюше - сорок два года, Надюше - тридцать девять. Короче - сестры, сестры родные. Но почти совсем непохожие друг на друга. Катюша - крупная, широкоскулая, с маленькими живыми, вечно смеющимися глазками, решительна и стремительна в движениях; Надюша - помельче, посветлее, помягче, не громогласная, как сестра, и гораздо уживчивее той. Вот такие, значит, эти сестры, что стоят сейчас, высунув головы из окошка поезда, и с любопытством, улыбаясь от избытка радости, осматривают людей, стоящих на перроне.

Личная жизнь, надо сказать, ни у той, ни у другой не получилась. Катя дважды выходила за одного и того же военнослужащего, капитана сухопутных войск; вышла раз - через три года развелась, детей не было; года через два офицер проездом вновь оказался в Пензе, снова сошлись, думая, ну, ладно, первый блин комом, может, еще получится совместная жизнь, расписались честь честью, но так же, как и в первый раз, долго жить не смогли, про себя говорили: характерами не сошлись; у офицера оказался неисправимо-жесткий характер, который еще на занятиях по строевой подготовке был бы весьма кстати, но к семейной жизни мало подходил - требовал капитан беспрекословного послушания и минимум возражений, как старший по званию, вот так вот... Катя вернулась через год от своего капитана из города Грозного, где он служил и к тому времени уже успел дослужиться до звания майора (в некоторой степени именно благодаря своему неподходящему к семейной жизни характеру), вернулась в свою родную Пензу и жила в ней, как умела, до сегодняшнего дня. Надя же всего раз выходила замуж за одного разбитного, веселого паренька, слесарем на заводе работал, и опять же, обычная история: стал зашибать слесарек по маленькой, от хорошей жизни вроде, с жиру бесился вроде, все уже имел, всего достиг, ну, на самом деле, елки-палки, чего еще человеку надо - жена есть, квартиру получил, руки, говорят, золотые, в коллективе ценят, деньгу зашибает прилично, даже банька в квартире имеется два на три, хоть ты периодически каждую неделю в ней мойся, чего ж еще?.. И стал закладывать наш слесарек, слесарек-дурачок, Борька такой, рябой-рябенький, и дозакладывался, дурашка, до того, что стал при любой погоде вещи из дома пропивать, чуть ванну не пропил (видимо, в периодическом купании необходимость отпала); ну, тут, конечно, Надя не выдержала: и так муж со всякой рванью, пьянью, да косыми опилками устраивал ей "белые ночки", терпела, да и прорвало - турнула его, пьяненького, с лестницы, да так и не пускала домой, пока развода не получила. А насчет детей Надя, значит, по молодости лет (в двадцать замуж выходила за Борьку) послушалась умного и более опытного мужа и ребенка не захотела иметь, короче, аборт, значит, сделала, а потом, в остальные четыре года нормальной жизни с мужем родить не могла, да потом и родить не от кого было, честно говоря, Борька спился, и не от такого же заразы, опустившегося, утратившего человеческий облик Борьки-пропойцы рожать, в самом-то деле! Так что жили сестры с матерью, втроем жили, ничего, жилплощадь вполне позволяла, мать пенсию получала, они обе - зарплату, хватало на троих, да и много ли им надо?.. Только вот пьяный Борька повадился заходить - стоял под окнами, на бутылку клянчил, спать мешал, а Надька по мягкости сердечной иной раз и снисходила; снизойдет, бывало, даст рубль, Борька и уходит счастливый... Жила мать в домике своем деревянном, одноэтажном, на окраине Пензы, и после неудавшихся супружеских жизней дочери поселились у нее, а Надьке даже - такая вот непрактичная эта девка, прямо досада берет! - в голову не пришло оттягать половину Борькиной жилплощади, заброшенной и загаженной сейчас хуже конюшни, половину жилплощади, что по закону ей полагалась, и продать ее или еще как использовать в своих целях и в полное свое удовольствие... Так и жили у матери, две комнаты в избе имелись просторные, ну и огород, конечно, садик небольшой - вишни да яблоки. Одно плохо: вовсе уж на отшибе домик стоял, ближайшие соседи аж в трехстах шагах, кричи - не докричишься. Вот Борька гад и пользовался, придет, бывало, и заведет свою старую песню про то, что он непременно отдаст, сторицей вернет, он не какой-нибудь там шмаровоз-алкаш подзаборный, к нему уважение имеется среди приятелей, очень даже интеллигентного свойства людей; да так стоит, ноет, ноет, зараза, сил нет.