Василий Брусянин - Заразные люди

Когда-то тряпичницей была и Анна Фёдоровна, жена Федотыча. Кроме этого хлопотунья-женщина работала ещё на фабрике в сортировочной, где разбиралось добро, собранное по столице такими же как и Федотыч, неутомимыми подземными кротами. Года три тому назад, разбирая на фабрике тряпьё, Анна Фёдоровна заразилась какой-то болезнью и умерла, проболев всего дня три. Такой короткий срок болезни жены поселил в Федотыче непоборимый скептицизм, и, глядя на бездыханный труп, лежавший в переднем углу на столе, он уверял всех и самого себя, что жена его жива. «Она так только, обмерла… надышалась худого духа», — говорил он родным и знакомым, дворнику и околоточному с каким-то господином, которые неизвестно для чего пожаловали в его логовище. Господин в штатском, оказавшийся доктором, уверял старика, что жена его умерла действительно, и называл даже болезнь, подкосившую сорокасемилетнюю женщину. Только уже после того, как схоронили Анну Фёдоровну, Федотыч поверил, что она умерла, зато усталую голову старика заполонила другая мысль: ему всё хотелось припомнить название болезни, от которой умерла его жена. Спрашивал он об этом у детей, не помнят ли они, что сказал доктор, но в их памяти осталось только, как их мать лежала в переднем углу, и как горько плакали они, когда узнали от доктора о её смерти; раньше, загипнотизированные верой отца, они так же как он твёрдо верили, что мать только надышалась дурного духа.

Долго не мог успокоиться Федотыч, вспоминая покойную Анну Фёдоровну, но мало-помалу повседневные сцены жизни стёрли воспоминания прошлого. А жизнь с каждым годом изменялась в сторону, худшую для бедняка: дрова, квартира и провизия дорожали, а работа дешевела. Открылись целые артели тряпичников, с которыми охотнее имели дело фабричные конторы, а разрозненным одиночкам с каждым годом становилось хуже и хуже. Развернуло ещё тут свою деятельность человеколюбивое общество, не брезгающее отбросами, и во многих дворах, где раньше промышлял Федотыч, стояли теперь казённые ящики; уцелели только отдельные дома, которых не коснулось новшество, но и их с каждым годом становилось меньше…

Хорошо ещё, что подросла Таня и, зарабатывая шитьём, стала помогать отцу. Сына Федю пришлось взять из школы, набросить на его плечики холщовый мешок и направить по тому же пути, по которому шёл и сам Федотыч. Много лет тому назад, давно, в наследство от отца получил Федотыч тяжёлое ремесло; это же ремесло завещал он и своему сыну.

Федотыч завернул за угол и очутился в «своём» переулке. Едва дыша, шёл он длинными и тёмными улицами и переулками загородного квартала. Почти что пустой мешок за спиною всё же сгибал его, ещё слабые после болезни, ноги, в груди спиралось дыхание, в горле клокотало что-то липкое, хотелось пить, в глазах порой носились зелёные круги; они как-то быстро вертелись и собирались в одну точку, когда старик останавливал свой утомлённый взор на бликах газовых рожков, тускло горевших в туманном и сыром воздухе.

Дома Федотыч застал только Таню; Федянька ещё не возвращался с промысла. Девушка сидела у окна, склонясь над старинной неуклюжей швейной машиной. Лампочка озаряло её бледное, худощавое лицо и восковые руки. В комнате раздавался непрерывный треск челнока, и девушка не расслышала, как отворилась и потом хлопнулась о косяк дверь. Увидя отца, Таня вздрогнула и спустила с педали ноги; в комнате стало тихо.

— Испить бы, Танюша, смерть моя! — подавленным голосом проговорил Федотыч и опустился на лавку, медленным движением руки стаскивая с головы шапку.

— Говорила — не ходи! Вот, опять свалишься, — ворчала дочь, поднося отцу в ковше воду.

Старик жадно сделал несколько глотков, остановился на секунду, переводя дух, и, окончательно опорожнив ковш, тихо проговорил:

— «Не ходи»… Вот… не ходил, а там… на Коломенской, щенок какой-то всё и забрал… Да-а… вон, погляди-ка, сколько набрал… Я думал — вот, приду, после трёх-то недель и ни весть что найду там… А-н, посмотри, сколько…

С блуждающим взором ввалившихся глаз Федотыч указывал дочери на мешок, который незаметно для старика сполз с его спины, как только он переступил порог.

— Похоронили они меня, вишь ты… похоронили… Дворник-то испугался, видит, что я пришёл… Другого на моё место определили, щенка с Охты… а меня-то похоронили, и щенок-то этот говорит: «Ты, — говорит, — умер»… умер…

Старик беспомощно опустил голову и замолк. Руки и ноги Тани тряслись, испуганные глаза её, остановившись на мертвенно-бледном лице отца, расширились, тая какое-то странное выражение.

— Ляг, тятенька, на постель!.. Ляг!.. Вот, говорила я: не ходи, полежи да полечись… Вот и вышло…

— «Не ходи!.. полежи»… а там-то — щенок с Охты…

Старик хотел ещё что-то сказать, но вдруг, схватившись за грудь, захрипел. Таня поднесла к его губам ковш, и он с прежней жадностью стал глотать сырую воду. Скоро девушка уложила отца в постель, прикрыла одеялом и вернулась к смолкнувшей машинке. В комнате опять затрещал челнок, и Таня не слышала, как тяжело хрипел и глубоко дышал её больной отец.

Час спустя вернулся Федя с ношей тряпья, бумажек, склянок и коробочек. Разложив на полу содержимое мешка, он сортировал своё богатство и, видимо, было доволен добычей. Порывшись в мешке отца, мальчик отшвырнул его в сторону и проговорил:

— Верно, опять хуже ему?

Таня не расслышала замечания брата.

Видя тяжело дышавшего Федотыча, дети решили не тревожить его и поужинали вдвоём. Когда Федя, примостившись на лавке возле отца, заснул, в полутёмном подвале ещё долго трещал неугомонный челнок швейной машины.

Утром, на другой день, Таня проснулась рано и вся дрожала. По утрам обыкновенно в их квартире было холодно: истопленная накануне печь за ночь остывала, от потолка, стен и пола отдавало какой-то промозглой сыростью. Раздвинув на окнах занавески, Таня умылась, поставила самовар и принялась поить брата чаем. Федотыч всё ещё лежал в постели, но, видимо, не спал. Он часто ворочался с боку на бок, глубоко вздыхал, иногда поднимал руку с желанием ухватиться за что-то, но рука беспомощно опускалась. Старик глухо ворчал, словно сердясь на своё бессилие. Брат и сестра смотрели на отца с каким-то испугом в глазах и всё время говорили шёпотом. Не раз девушка подходила к постели больного, заглядывала в его лицо с полуоткрытыми глазами и отходила прочь. Раз она даже окликнула отца, но не получила ответа. Скоро Федя ушёл на промысел, а Таня осталась с больным отцом. Усевшись к окну за машинкой, она продолжала работать, по временам останавливалась, бросала косой взгляд в сторону отца и опять шила.

Около полудня, когда возвратившийся мальчуган и Таня обедали, к ним пришла соседка, старушка Анфиса Ивановна. Это было крошечное дрябленькое существо с морщинистым лицом, жёлтым и худым, и слезящимися узенькими глазками. Как мать родная относилась она к сироткам Феде и Тане. Она была свидетельницей смерти их матери, с которой была дружна и, схоронивши подругу, перенесла всю свою любовь на её детей. Старушка почти каждый день заходила в соседний подвал, подолгу беседуя с Федотычем и Таней, выручала семью тряпичников рублёвкой-другой, когда дела их складывались неважно, никогда не отказывала в мелочах по хозяйству, которыми часто обмениваются ближайшие по квартирам соседи. Во время болезни Федотыча собственноручно ставила она банки старику и прикладывала к шее горчичники, когда больной жаловался на страшную головную боль.