Лев Разгон - Борис и Глеб

Они остались в большой квартире, жили тем, что распродавали вещи. Борис перебивался кое-какой работой. И для младшего брата стал тем единственным, кто ему заменял родителей, учителей, друзей... Что занимало их мысли? На что они надеялись? На Россию. Немцы двигались к Москве, радио, газеты, все вокруг вопило, надрывалось в восторгах перед успехами немецких войск, а Борис в это не верил, следовательно не верил и Глеб. Пробраться в Россию, стать красными солдатами теперь было их главной мальчишеской мечтой, но мечтой столь нереальной, что лишь чудо могло им помочь. И вот один русский, давно перешедший на сторону фашистов, вероятно, внимательно присмотревшись к двум совершенно одиноким ребятам, предложил им пойти на службу к немцам, поступить в специальную школу. "С немцами и приедете в Москву", - уговаривал он, зная о заочной любви мальчиков. Вскоре они поняли, о какой "специальной" школе идет речь. Немцы готовили из русских эмигрантов разведчиков, которых можно было бы забрасывать в советский тыл. Двое подростков с очень русской внешностью, выглядевших еще почти детьми, показались им подходящим материалом. И тогда у Бориса - такого разумного, спокойного, отягощенного чувством ответственности за младшего брата - возникла идея, совершенно достойная книг Луи Буссенара и других классиков подобной литературы, которыми они зачитывались. Они поступят в школу, узнают все немецкие тайны, попадут в тыл к русским, там они сразу же побегут к командованию, все расскажут и попросятся добровольцами в Советскую Армию. А если даже не возьмут, то все равно они уже будут в России и там навсегда останутся. Немцам русских не победить, так говорил отец, не просто русский патриот - полковник генерального штаба, понимавший лучше и знавший больше всех. И братья очутились в немецкой разведшколе. Судя по рассказам Бориса, там не готовили асов разведки, умеющих работать с радиопередатчиками, пользоваться шифрами, устраивать диверсии. Братьям предназначалась более скромная роль. Они должны были изображать беженцев, оставшихся сиротами и пробирающихся в Москву или какой-нибудь другой город, чтобы найти кров и помощь. По легенде, разработанной для них, они родом из Ростова-на-Дону, матери лишились давно, отец с первых дней войны ушел на фронт, и тетка, у которой они жили, уже через месяц получила на него похоронку. Тетке ни к чему были двое почти взрослых парней, она решила отфутболить их к другой, более обеспеченной родственнице в Вышний Волочек. Они не успели осмотреться, как к городу стали подходить немцы; родственница забеспокоилась, она не собиралась эвакуироваться, и двое парней - дети советского офицера - были ей совершенно не нужны. Братья бежали на восток, в сторону Москвы. Борис и Глеб изучили план Ростова-на-Дону, вызубрили названия всех улиц, узнали о достопримечательностях города, могли рассказать о реке, где они купались, об оврагах, где играли в казаки-разбойники, назвать школу, фамилии учителей, их внешность, прозвища... Они запомнили клички людей, к которым должны были обращаться в городах по дороге, пароли... У ребят была прекрасная память, и немецкие офицеры-разведчики собирались это использовать. Ничего нельзя записывать. Только смотреть, запоминать цифры на танках и автомашинах, считать, сколько таких машин на дороге, и следить, в какую сторону они движутся. Их научили распознавать все виды артиллерии и танков, различать по петлицам, по нашивкам роды войск, командирские звания... И докладывать об этом тем, кого они должны были разыскивать в городах и больших поселках. Им обещали, что они скоро, очень скоро будут в Москве, и тогда их ждет прекрасная, богатая жизнь, как и у всех, кто усердно служит немецкому рейху. Братья были хорошими учениками, они быстро запоминали все, чему их учили. А также фамилии, клички и внешность своих нынешних учителей и соучеников, разговоры, услышанные в разведшколе, - то, что, по их мнению, могло пригодиться русскому командованию. А потом все происходило так, как задумано. Ночью их перебросили через линию фронта. Они прыгнули с парашютами - один за другим. Все им помогало: темная, но уже по-летнему немного прозрачная ночь, полное безветрие. Борис и Глеб благополучно приземлились. Действовали по инструкции: закопали парашюты, но отметили это место камнем, чтобы потом показать. Затем двинулись по дороге. Увидев первого же красноармейца, спросили, как попасть в контрразведку. Да, они знали, что это такое, - им подробно разъяснили в спецшколе. Красноармеец долго не мог понять, что от него хотят покрытые пылью ребята в худой, потрепанной одежде. Он было послал их подальше, но тут они заметили, что по дороге движется воинская часть, и обратились к командиру. Он немного ошалел, когда на его вопрос, кто они такие, Борис ответил: немецкие разведчики. В контрразведку они наконец попали. Братьев быстро и недоверчиво допросили, накормили и отправили дальше. Все щло так, как они себе представляли. Их допрашивали советские офицеры, с каждым допросом - старше по званию. Конечно, обидно было, что их держали под замком, что встреча с Россией началась таким образом. Но кормили хорошо, приодели, обещали, что возьмут в советскую офицерскую школу. Вот так они и добрались до самой Москвы. Только Москвы они не увидели, даже колокольни Ивана Великого... Из вагона пересадили в наглухо закрытый фургон и привезли прямо в тюрьму. Настоящую тюрьму, где произошло самое для них страшное: их разлучили впервые в жизни, посадили в одиночки. И допрашивали уже без всяких ласковых обещаний. С угрозами, замахиванием кулаком. Но скоро братья встретились в общей камере, где были очень разные и отвратительные им люди: дезертиры, изменники, настоящие шпионы. Потом их вызвали и объявили приговор: десять лет лагерей по статьям, смысл которых им был непонятен. А дальше начался путь в глубину России. Он был обычный: Краснопресненская пересыльная, эшелон из арестантских теплушек, такой долгий - они пропускали все военные поезда - путь на Котлас и дальше по только что построенной железной дороге до станции Весляна. Хорошо мне знакомый путь. Но в мое время еще был пеший этап от Вогвоздина до Княжпогоста. Не думаю, что война как-то повлияла на гулаговское начальство в плане появления у него сколько-нибудь гуманных черт. Однако братьев не разлучали. Хотя, по старым правилам, родственников не посылали в один лагерь, тем более на один лагпункт. Вероятно, при всей бесчеловечности тех, кто тасует судьбы людей, им было ясно, что эти юноши не выживут друг без друга. А во время войны "трудовые ресурсы" выросли в цене. Леса требовалось много - из целлюлозы делали порох... В лагерях даже появилась американская тушенка и яичный порошок взамен вонючей трески, которую уже негде было ловить. В своих заботах о "контингенте" высокое начальство дошло до того, что зеки стали единственной категорией, которой разрешалось получать продуктовые посылки. Несмотря на всеобщий голод, из разных городов тоненькой струйкой текли от родных посылки со съестным. И появился в лагере "черный рынок", где можно выменять пачку махорки на кусочек сала, махнуть теплый шарф, еще пахнущий домом, на пайку хлеба, пачечку концентрата гречневой каши... Но у братьев ничего не было для обмена, и некому было отправить им не то что посылку, а хоть махонькое письмо. Мы - мои друзья, работавшие в конторе, и я - старались как-то приручить этих ребят, помочь. Но Борис и Глеб спокойно и с забытым уже достоинством отвергали эту помощь. В их старомодной, еще дореволюционной учтивости, воспитанности, во всей лексике, где совершенно отсутствовали не только обычный лагерный мат, но и лагерная терминология, было нечто, внушающее уважение. Это чувствовали и мы, "образованные", и представители других лагерных категорий. К братьям относились хорошо все - от бригадира и десятника до арестантов, превратившихся в "шестерок", в низшие существа, обслуживающие более сильных, более сытых. Почему они были такими? Я об этом думал тогда, те две-три недели, которые провел с ними в одной бригаде, и после, став вольнонаемным, в собственной, отдельной и даже запирающейся комнате в бараке за зоной. Я об этом думал, когда меня от лагеря отделили десятки лет и большая, насыщенная жизнь. И сейчас снова мысленно возвращаюсь к этим юношам и снова стараюсь смоделировать их сознание, понять источник их сопротивляемости, отчуждения от лагерного бытия... Думаю, что Борис, который был уже совершенно взрослым и сформировавшимся человеком, инстинктивно - в силу характера и воспитания - выбрал для себя и брата единственно правильную форму существования. Только оставаясь чужими для всех, не сливаясь с лагерниками, могли они сохранить свою индивидуальность, свою "самость", остаться такими, какими их вырастил бывший полковник генерального штаба. И это было абсолютно правильной тактикой. Когда я каким-то образом разговорил братьев и даже сблизился с ними настолько, что узнал их историю, мне казалось, что я сумею их понять, совсем понять! Ибо спасительный для меня интерес к чужим человеческим судьбам не исчезал даже в самые трудные дни. Но - не успел. Вечером после работы в барак заглянул нарядчик. - Завтра не выходите на работу, - сказал он. - Приготовьтесь к этапу. Этап! Куда? В Вожаель на суд? Но мне еще не вручили обвинительного заключения, хотя я и подписал 206-ю об окончании следствия. А обвинительное заключение вручается за неделю до суда - я уже хорошо знал все процедуры строгой и нелицеприятной юстиции, они соблюдались с совершенно бессмысленным упорством. Утром я вышел на развод, мне хотелось попрощаться с братьями. Я нашел нашу бригаду в построенной колонне, поговорил с бригадиром, который ободряюще меня хлопнул по плечу: - Живы будем - хрен помрем! Я согласился с ним и пожал руки братьям. Борис ничего не сказал, но посмотрел на меня так по-взрослому понимающе, с таким сочувствием и теплом, каких я в нем никогда раньше не видел. А когда, прощаясь с Глебом, я машинально притянул его к себе, он ткнулся головой в мой бушлат, и я вдруг осознал, что вижусь с ним в последний раз. В УРЧе - Учетно-распределительной части - сказали, что меня до суда отправляют на соседний Второй лагпункт. Очевидно, наш "кум" Чугунов решил, что арестанту не следует оставаться на лагпункте, где его все знают, жалеют и стараются всячески облегчить жизнь. По их "оперативной" тактике, человек, которого привели на суд за новым сроком, должен выглядеть сломленным физически и душевно измученным, а следовательно, способным к раскаянию и искреннему признанию своих преступлений. Зачем им это было нужно - черт их знает! Я и сейчас не пойму! До Второго лагпункта было недалеко - 18 километров. Конвой персональный - помощник командира взвода, который туда направляется по делу. Друзья мне помогли собрать тощий сидор - мы шли пешком, и взять с собой я мог только самое необходимое. День тянулся нескончаемо долго, я сидел в своей старой конторке плановой части, курил и разговаривал с друзьями на нейтральные темы - так ведут себя после какого-нибудь несчастья. Потом нарядчик забежал и крикнул мне: - Разгон - на вахту! Я обнялся и расцеловался с товарищами - с некоторыми я вместе пришел на лагпункт, здесь были люди, уже ставшие мне близкими и родными. Каждый этап, подобный моему, означал, собственно, новый арест. Когда увидимся и увидимся ли вообще? На вахте ждал мой конвоир. Помощника командира взвода я знал давно. Это был немолодой мужик, не злобный, всю свою служебную жизнь он провел в лагере, не боялся слов "враг народа", к обязанностям относился спокойно, без ненужного рвения. В моем конфликте с "кумом" он скорее сочувствовал мне и на вахте сказал: - Покурим, что ли, на дорогу. Да и пойдем не спеша. Мне торопиться ни к чему, да и тебе!.. - И он махнул рукой. Мы еще посидели на вахте, выкурили по цигарке, и за мной закрылись ворота лагпункта, где я провел большую часть своего срока - с октября тридцать восьмого года. Была середина зимнего дня, и мы могли бы дойти до Второго засветло. Быстро и молча, рядом - не по-конвойному - мы шли по знакомой дороге, она вела мимо инструменталки в лес. Не успев свернуть на главную дорогу, мы увидели впереди лошадь, запряженную в трелевочную волокушу, и людей. На волокуше лежал человек, укрытый бушлатом. Шапки на нем не было, и я увидел пшеничную остриженную голову. Следом с широко открытыми остекленевшими глазами шел Борис. Он взглянул на меня, как на незнакомого или просто на предмет, ничего не изменилось в мертвенно-белом лице. Позади лениво плелся конвоир. - Ты что? Кого везешь? спросил мой спутник. - Э! Зека молодого деревом прибило. - Насмерть? - Насмерть. Под комель попал. Как угораздило - черт его знает! Страшный обоз прошел, я посмотрел ему вслед, веря и не веря тому, что случилось... - Да. Жалко парнишку, совсем пацан был... Ну, пойдем, что ль, а то в темень попадем. Через полтора месяца, в марте, меня с двумя отказчиками вели со Второго в Вожаель на суд. Снег уже стал рыхловат, он разъезжался под ногами, идти было трудно, и хотя со Второго вышли утром, но до моего старого лагпункта добрались лишь вечером. Там мы должны были переночевать, а утром следовать дальше - Зимка, Мехбаза и затем наша столица - Вожаель. На вахте нас небрежно обыскали и отвели на ночлег в хорошо известный мне домик в углу зоны - кандей, карцер. На этот раз в карцере натопили, дневальный был незнаком мне. Я его спросил: - Ты помнишь двух братьев? Одного здесь деревом прибило. Может быть, жив? - Да нет. Его уже холодного привезли. Помню это дело. - А старший? На лагпункте? - Нет его на лагпункте. Отправили, верно, с каким-нибудь этапом. Тут у нас было два этапа. Один на Воркуту, другой - неведомо куда. Рано утром, еще до развода, за нами пришел конвой. Никого из своих я повидать не успел и не мог узнать, что же случилось с Борисом. Где он? Жив ли? Я думаю, вряд ли. Не могу себе представить, как бы он выжил, сознавая, что не усмотрел за братом, не уберег его. Как будто он мог что-то сделать в этом жутком и непонятном мире, куда они попали вместо страны, которую считали родиной. ... Почему отец назвал их так? Почему он назвал своих поздних и любимых сынов именами мучеников? Неужели ему не было страшно? В одиннадцатом веке в Киевской Руси братья Борис и Глеб были убиты третьим братом - Святополком. В разное время, при разных обстоятельствах каким-то странным образом эта история повторяется из века в век. Ведь и мои Борис и Глеб рванулись к своим братьям...