Ал Разумихин - Короткая жизнь

Ужин был сервирован соответственно вину: были и холодная индейка, и заливная телятина, и грибы в сметане, и даже принесенная с ледника икра. Мне налили бокал, другой; сама хозяйка лишь пригубила искристый напиток.

- Ваша матушка вам ничего не рассказывала? - спросила наконец Анна Васильевна.

- О чем, собственно? - недоуменно отвечал я. - По правде, я не вполне понимаю...

- А знаете ли вы, любезный Павел Петрович, - продолжила Анна Васильевна, - что роман Ивана Сергеевича списан с нас?

- Как это - с вас? - озадаченно взглянул я на собеседницу.

- В романе, - с волнением в голосе ответила Анна Васильевна, - описано все почти так, как происходило на самом деле: как появился Инсаров, как влюбилась Леночка, как Николай Артемьевич сперва проклял, а потом простил дочь...

Тут Анна Васильевна залилась слезами. Мне пришлось встать, налить ей воды и утешать, как малого ребенка.

- Вы действительно помните "Накануне"? - сквозь слезы спросила Анна Васильевна еще раз. - Ведь там в точности описано, и как поженились они, и как уехали. Может быть, не совсем все правильно про Венецию, Ивана Сергеевича там не было. Но что Николай Артемьевич ездил и в Венецию, и в Далмацию, это уж точно. Иван Сергеевич сам расспрашивал Николая Артемьевича. И ведь все напрасно. Так Николай Артемьевич ничего больше про Леночку и не узнал, как в воду канула.

Анна Васильевна усилием воли сдержала слезы, сплела пальцы и бросила на меня печальный и умоляющий взгляд.

- Вот зачем задержала я вас, Павел Петрович, - как ребенок лепетала Анна Васильевна. - Я потеряла дочь, потеряла мужа. Его мне не вернуть, а дочь... Вы твердо решились ехать в Болгарию? Поищите там Леночку. Поймите мои страдания, сделайте это в память своей матери, найдите мне дочь...

"Теперь мне уж точно не миновать Болгарии", - подумал я, хотя поиск Елены Николаевны Стаховой представлялся как нечто нереальное и туманное.

- Анна Васильевна, - торжественно сказал я. - Даю вам слово, что буду искать вашу дочь. Найду ее или не найду, я не знаю, но вашу просьбу не забуду ни при каких обстоятельствах.

Я еще раз склонился к ее руке, а она поцеловала меня в макушку. Уже расставаясь, Анна Васильевна задержала меня в дверях и принесла дагерротип прелестной юной девушки. С момента исчезновения дочери прошло около двадцати лет, и теперь, если она еще жива, Елене Николаевне около сорока и она должна сильно измениться. Но говорить об этом я не стал. Дочь в представлении Анны Васильевны оставалась такой, какой была в день своего отъезда с Инсаровым. Мы простились, и я вернулся в свою Балашовку.

......Теперь, думаю, понятно, почему я наделяю Анну Васильевну и ее дочь фамилией, под которой они увековечены Тургеневым. Я только запутал бы всех, кому придется читать мои записки, если назвал бы их подлинную фамилию.

Все последующие дни прошли у меня в предотъездной суете. Я убрал в шкафы матушкины платья, привел в порядок кабинет, расставил по полкам книги, разобрался в своих вещах, уложил чемоданы и по совету Николая Матвеевича приказал Анфисе Ивановне сшить из холста пояс, в который намеревался запрятать и носить при себе деньги.

Накануне отъезда я встретился с Анной Васильевной еще раз. Она сама нагрянула в Балашовку.

- Голубчик, вам, понимаю, не до меня, но уж извините старуху, - начала Анна Васильевна. - Мне надо кое о чем вас попросить...

Мы уединились в кабинете.

- А вдруг вы ее найдете? - сказала Анна Васильевна. - Может быть, она больна, может быть, у нее нет средств, может быть, ей просто не на что выбраться...

Она достала из ридикюля и подала мне крохотный кожаный футляр.

- Что это?

- Серьги.

Она открыла футляр. На белом атласе сверкали два крупных бриллианта.

- Послать с вами деньги? Золото займет слишком много места, а серьги и дороже золота, и не обременят вас... Послать их - самое разумное. Тем более что они Леночке и предназначались.

- Сколько же они стоят? - спросил я не без опасения.

- Тысяч восемь-девять, - неуверенно сказала Анна Васильевна и покраснела. - Предлагали мне как-то за них десять, но я не отдала. Они перешли ко мне от моей матери, а от меня должны были перейти к Леночке, это фамильные камни.

- Я могу их потерять, у меня их могут украсть...

Но она и слышать не желала мои возражения.

- Еще возьмите письмо. Если она не послушает вас, может быть, ее тронет моя просьба.

Пришлось мне взять и письмо, и серьги. Хотя бриллианты эти принесли мне затем одно беспокойство.

В Москве я хотел получить возможно больше советов относительно поездки и своего устройства в Болгарии, добывал рекомендательные письма, хлопотал о паспорте. Остановился в меблированных комнатах на Сретенке. Комната мне нравилась, прислуга тоже, но деньги я все же держал при себе, а со злополучными серьгами не расставался ни на минуту.

Начал я с того, что отправился в университет искать знакомых болгар, и, как и следовало ожидать, никого не нашел. Все поразъехались. Куда? Бог весть! Тогда я отправился к одному своему приятелю, который учился на медицинском факультете и кончал университет в одно время со мной. К счастью, тот никуда не уезжал и вполне преуспевал по лекарской части, служил ординатором в Старо-Екатерининской больнице и проживал там же в казенной квартире. Встретились мы по-приятельски, как и положено, но намерения моего он не одобрил. Однако помог мне найти в университете болгар, было их всего трое - два филолога и один медик: Дичаров, Славейков и Калоянов. Он зазвал их в гости, пригласил к себе на чай. Совсем молодые люди, года на два моложе меня.

- Вот, собираюсь в Болгарию.

- Что же вы там будете делать?

- Сражаться за свободу.

- Жизнь вам дорога?

- Дорога, но я готов погибнуть за святое дело!

- И нам не жалко отдать жизнь за святое дело, - продолжал один из них. - Для того мы и учимся. Но нет ничего хуже глупой смерти. Турки не щадят никого. Мы уважаем ваше намерение, но хотим предостеречь. Не успеете появиться по ту сторону Дуная, как очутитесь в тюрьме. Лучшие наши люди находятся сейчас в эмиграции, накапливают силы для решительного сражения. Поезжайте в Бухарест, обратитесь к ним, они не отвергнут вашу помощь...

Молодые люди, как говорится, окатили меня холодным душем. Нет, они не ослабили мой порыв, но заставили призадуматься. Я поинтересовался, как они сами представляют свое будущее. К моему удивлению, они представляли его вполне ясно, и один из них ответил за всех троих:

- Мы вернемся на родину и понесем в народ просвещение. Двое из нас станут учителями, я стану лекарем.

Тут я, признаюсь, произнес высокопарную тираду о восстаниях и боях... На что тот же собеседник возразил:

- Много ли пользы принесла русскому мужику крестьянская реформа? Обрекла на еще больший голод, чем при крепостном праве. Конечно, мужики кое-где бунтуют, но действия их не столь осознанны, сколь эмоциональны. Болгарский народ так же, как и русский, нуждается в образовании. Мне как-то довелось слышать речи одного польского вельможи. Он говорил: крестьянин что лошадь для дворянина, образовывать крестьянина равносильно тому, что обучать лошадь сбрасывать всадника, ее уже не обуздать; если дать крестьянам образование, они свергнут помещиков.