Иннокентий Омулевский - Сутки на станции

— Смотритель-от наш…

— Слышал, слышал!.. — сказывал Василий.

— И получили-то как нежданно-негаданно…

— Что ж! Дай бог! Очень я рад за него: пора уж ему…

— А я так совсем, этому не радуюсь…

Батюшка разводит рукавами.

— Крайняя односторонность с твоей стороны.

— Она теперь еще пуще нос-от задерет…

— Не замечал я этого, чтоб Марья Федоровна важничала: очень почтенная дама.

— У вас все, Прокопей Василич: «почтенная дама»!

— Коли не замечал.

— Старостиха-то тоже, поди, не глухая — слышим, что она про нас-то говорит…

— Что ж! Со стороны Анисьи это нехорошо — сор из избы выносить.

— Тоже и говорить-то лишнего не надо…

— Какие же у них сегодня гости были? К пирогу-то я и не поспел.

— Да каки гости-то? Только Анисья Петровна и была с подрядчиком, — я не ходила.

Батюшка опять разводит рукавами.

— Крайняя односторонность!

— Да мне чего ходить-то к ней на поклон? Пирога, что ли, я ее не видала? У меня завтра и свой будет…

— Надо было сходить поздравить… Я бы вот и теперь пошел, да поздно — поди, спят все.

— Поссорились да еще ходить…

— Что ж, что поссорились… Мы вон, пожалуй, с благочинным десять раз ссорились, а я и по сию пору к нему хожу.

— То отец благочинный…

— Все единственно. Вот ужо, как на исповедь-то к отцу Степану пойдешь, — он тебя не причастит. По-моему, поссорился да тут же и помирился.

— А я этого не могу…

Батюшка еще раз разводит рукавами.

— Ну, я и говорю: крайняя односторонность!

Молчание.

— Василий Иваныч, вам чайку-то налить?

— Ты что ж, Василий, в самом деле чаю-то не пьешь? Пей, парень, это ведь не водка.

Но пономарь только «благодарит покорно» — не хочет: дома напился. Он без отца Прокофия так часто пил чай у попадьи, что теперь, при батюшке, ему даже уж как-то и совестно пить.

— А у нас это блох сколько без вас, Прокопей Василич, расплодилось; просто житья от них нету…

— Надо ужо как-нибудь из городу порошка привезти. Порошок, говорят, такой есть.

— Третьего дня так совсем меня заели. Уж я и перину-то трясла на снегу — ничего-то их, гадин, не берет, мои матушки!

— Что ж! Надо и этому зверю чем-нибудь питаться.

Молчание. Пономарь кашляет в руку.

— Треб-от много справили, отец Прокопей?

— Довольно.

Молчание.

— А мне вчерась Василий Иваныч смешну таку книжку принес почитать…

— Какую же такую книжку? То есть название-то как у ней?

— Да уж смешно и называется-то: «Миргород».

— Не зна-аю.

— Уж я похохотала же вчерась… И как у них это все ловко выходит, у сочинителей у этих!

— Мало ли чего господа сочинители пишут — брехотня одна больше. Ты где ее, Василий, выкопал?

— Мне, отец Прокопей, проезжающий один подарил.

— Это же как?

— Без вас этта как-то лошадей у смотрителя не было, я ему вольных сыскал, он мне и подарил — на память, говорит, возьмите

— Не худую ли он тебе какую книжку, парень, подарил? — всякий ведь тут народ проезжает. Ужо-ко я ее завтра сам почитаю — это дело-то будет вернее…

Пономарь конфузится. Молчание.

— А у меня дорогой ухо продуло: надо бы вот деревянным маслом помазать на ночь-то.

— Может, и так пройдет…

— Помазать-то все лучше: колоть не станет.

Пономарь подходит под благословение.

— Куда ты, Василий? Спать?

— Да надо ложиться пораньше, отец Прокопей: завтра, поди, обедню будете служить? — воскресенье.

— Буду. Доброе дело, парень. Ну, бог тебя благословит! Во имя отца и сына и святого духа… Малышихе от меня поклон скажи, — послезавтра, мол, батюшка окрестит. Да это у ней, смотри, парень, не от тебя ли уж?.. Духовному, брат, это не подобает…

Пономарь так краснеет, что даже матушке становится совестно и досадно.

— Уж и погорел, красная ты у меня девушка! Это ведь я так сказал, не к худому, — пошутил… Ну, прощай, парень, с богом!

«Красная девушка» поспешно раскланивается с попадьей и уходит, немилосердно стуча кунгурскими сапогами.

— Поди, и нам уж, мать, спать пора?

«Мать» согласилась с «отцом» молча.

— Это чего же, часы-то у нас стоят, никак?

— Не решилась я без вас, Прокопей Васильевич, завести…

Батюшка в четвертый раз разводит рукавами.

— Опять это крайняя односторонность с твоей стороны.

— Боюсь я их заводить-то — неравно еще испорчу чего-нибудь…

Батюшка в последний раз разводит рукавами.

— Я и говорю: крайняя односторонность!

Отец «Прокопей» достает из лампадки деревянное масло, мажет себе ухо, раздевается и ложится, покашливая, на диван. Попадья стелит свой пуховик, гасит свечу и тоже ложится. Все успокаивается. Лишь изредка, поймав, вероятно, каким-то секретным способом в потемках блоху, матушка скрипит кроватью и будто шепотком приговаривает:

«Вишь ведь, мои матушки, куды ее опять, гадину, угораздило!»

Ночь. В приемной станционной комнате сидит проезжий офицер в дорожном полушубке с намотанным в три ряда красным шарфом на шее и дорожною же сумкою на ремне через плечо. Ожесточенно курит он свою тоненькую папироску, сверкая большими черными глазами. Почтовые правила и расписания как-то искоса и насмешливо смотрят на него из своих траурных рамок. Недружелюбно косится на господина офицера и зеркало, висящее на противоположной стене. Оно даже, низко нагнувшись, как-то особенно любопытно заглядывает на него сверху, как будто никогда и не видало такого сердитого лица.

— Смотрителя мне сюда подать!! — неистово кричит проезжий, потрясая солидным кулаком весьма непрочный на своих тоненьких ножках казенный стол, который, вероятно, в паническом страхе за свою и без того уже годами испытаний надломленную жизнь, трясется весь как в лихорадке и бессмысленно, как малое дитя, лепечет скороговоркой:

«Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!»

Но стол, бездельник, врет: он это только успокаивает господина офицера, потому что «смотрительска Машка», босая и растрепанная спросонья, только через час после этого прибегает в каком-то очень уж грациозно-фантастическом костюме на неистовый зов проезжего.

— Смотритель где?!

— Спят…

— Разбудить!!!

«Смотрительска Машка» сперва опрометью бросается к дверям; но потом, как будто не разглядев еще хорошенько грозного «проезжающего по казенной надобности», оборачивается на одно мгновение снова к нему, описывает по комнате какой-то тоже не менее фантастический круг, но наконец убегает без оглядки — только пятки мелькают, совершенно как будто кто сзади дал ей хорошего пинка.

«Да, как же, разбудишь его теперь, держи карман-от!» — глубокомысленно думает, вероятно, седой станционный таракан, преспокойно разглаживающий в эту минуту своими тоненькими усиками офицерскую спину. Дедушка, кажется, дремал на потолке, но, услышав внезапный шум, проснулся и нечаянно оборвался спросонья.