Иннокентий Омулевский - Шаг за шагом

— Прекрасно… все прекрасно! но… но на что же… на что же вы поедете-то? на какие капиталы? — помолчав, осведомился Прозоров у жены. — Ведь не на себе же… не на себе же вы возок повезете?!.

— Дети мне дают взаймы, из своих денег, тысячу рублей на дорогу и первое обзаведение в Петербурге, — спокойно ответила молодая женщина.

— Скажите, скажите на милость, какая огромная сумма!!.- саркастически расхохотался Дементий Алексеич. — Не призанять ли вам еще у нашего кучера рублей десять? Пригодятся… ей-богу!

Но Лизавета Михайловна, по-видимому, уже не оскорблялась теперь его циничными выходками или по крайней мере как будто не замечала их.

— Возьмите уж, кстати, и это вот… — скромно сказала она только, порывшись у себя в кармане, и подала мужу еще какой-то, на этот раз крошечный, сверток. — Я вам не брошу им в лицо, как вы давеча выбросили мне мой паспорт, хотя у меня и нашлось бы гораздо больше права на такой поступок… — дрожашим голосом прибавила молодая женщина и тихо заплакала.

— Что… что еше такое? — тревожно спросил Прозоров, раскрывая таинственный сверток, в котором оказалось его обручальное кольцо. — Ну его к черту!!.

Дементий Алексеич с такой силой швырнул от себя это несчастное кольцо, что оно, зазвенев, подпрыгнуло несколько раз на полу и укатилось в самый дальний угол комнаты.

— Вот и прекрасно… и прекрасно! туда… туда ему и дорога! — говорил он, тяжело переводя дух. — Вы меня опозорили… да! опозорили… перед всем городом!.. Вы… как девка… как девка какая-нибудь обошлись с моим приятелем!..

— Дементий Алексеевич! — с сверкающими глазами остановила его жена, у которой выступило вдруг по багровому пятну на обеих щеках, — вы, конечно, уж не можете пасть в моем мнении ниже того, как я смотрю на вас теперь; но… мне бы хотелось знать, чувствуете ли вы достаточно силы в себе, чтоб перенести со временем презрение… не мое, разумеется, до которого вам нет дела, а… ваших детей?

Прозоров молчал: этот простой вопрос поразил его на минуту.

— Мне крайне больно было бы дожить до той, действительно позорной, минуты, когда я узнала бы, что мои дети презирают отца! — с жаром продолжала Лизавета Михайловна, и при этих словах она так сильно выпрямилась, как будто целой головой переросла мужа, — но я боюсь, что подобная минута наступит… Вы думаете, дети спят теперь? А я уверена, что кто-нибудь из них бодрствует и, быть может, уже краснеет за вас… за отца!

— Ну… да, да… да! Я знаю… знаю, что вы нарочно подцепили им такого учителя, чтоб вам самим… самим выучиться красно говорить… Поздравляю, поздравляю: большие успехи оказали!.. Какую же кафедру изволите занять в санкт-петербургском университете? — как-то насильственно сострил Дементий Алексеич.

По крайней мере его глаза и вся фигура ясно выражали, что он находится в положении человека, который, разбив нечто чужое и драгоценное, сам же безжалостно и крошит на мелкие куски испорченную вещь, в бессильном отчаянии сознания, что дело уже непоправимо.

— Неужели, Дементий Алексеич, вы в самом деле не можете понять до сих пор, что подобные выходки никого, кроме вас, не унижают? Если так, то извольте мне пожелать вам только — прийти поскорее в себя, отругать хорошенько, что вы говорите и делаете…

Лизавета Михайловна окинула мужа каким-то странным, почти жалостливым взглядом и тихо пошла из залы.

— Постойте, постойте! — догнал Прозоров жену уже в коридоре, — вы не горячитесь… не горячитесь шибко-то: нечего… нечего горячку-то пороть… Вот что я вам скажу! ехать, так ехать, — что тут долго-то… долго-то миндальничать! Я уж вам и возок… и возок купил; завтра привезут. Сделайте милость, избавьте… избавьте меня поскорее от вас! Тут что же уж… уж что тут мешкать? Ведь уж ясно… ясно, кажется, что нам невозможно жить вместе?!

— Да, невозможно, — спокойно подтвердила она, идя дальше.

— Ну… и конец… и слава богу! и очень рад! Бал… бал, матушка, задам, как уедешь!.. Скажите на милость, какое… какое сокровище!.. Ах вы-ы!!.

У Дементия Алексеича не хватило почему-то духу выпустить вон крепкое бранное слово, которое вертелось у него в эту минуту на языке. В свою очередь, Лизавета Михайловна, как бы предчувствуя новое оскорбление, молча поспешила укрыться от него в свою спальню, под защиту спящей Сашеньки.

— Дней… дней через пять… да! не позже — извольте выехать! — крикнул Прозоров жене через дверь и волчком вылетел из столовой в залу.

Долго еще после того крутился здесь Дементий Алексеич, пока не уходилась достаточно его дрянная узкоэгоистичная натуришка; а когда он лег, наконец, и завернулся с головой в байковое одеяло, почтенному супругу чуть не до утра самолюбиво думалось все:

«Гениальный, гениальный план!.. Ей-богу!!» Лизавета Михайловна тоже уснула довольно поздно, но совершенно другие, более скромные и серьезные мысли волновали молодую женщину. Она то и дело принималась перечитывать свой паспорт — и каждый раз на него падали опять ее крупные, горячие слезы. Чего-чего бы только не вытерпела она за них, за эти радостные слезы! Тем не менее сквозь их радужную призму незольно рисовался Прозоровой спокойный, как бы благословляющий ее в путь, образ Светлова, рисовалась ей близкая разлука с ним, — и сердце ее ныло, ныло так больно, что и выразить невозможно… Горячая слеза матери упала на щеку спящей Сашеньки и разбудила ее.

— Мама!.. А, мамочка! что ты, мама?.. — тревожно спрашивала спросонок девочка.

Лизавета Михайловна так и прильнула к ней.

— На волю, Шура, откупилась!.. — и плакала она и целовала дочь.

На другой день, часов около десяти утра, Александр Васильич был очень удивлен ранним визитом к нему какой-то гостьи, заставшей молодого человека почти еще спящим.

Он принужден был, через сторожа, который в темноте острожного коридора не узнал посетительницы, просить ее — обождать там минут пять, пока оденется.

— Лизавета Михайловна!.. Какими судьбами так рано? — удивился Светлов, горячо приветствуя вошедшую к нему неожиданно Прозорову.

Молодая женщина сразу заметила, что он как будто не то похудел, не то бледен больше обыкновенного, но вообще — сильно расстроен чем-то.

— Поздравьте меня, Александр Васильич, — с глубокой серьезностью сказала она, торопливо подходя к нему, и голос у нее дрогнул, — я… свободна!

Светлов встрепенулся весь и одну минуту как бы оставался в недоумении.

— С такой вестью… я могу вас только вот так… поздравить — по-братски! — молвил он, наконец, и, пока говорил это, обнял ее и поцеловал. — Садитесь, рассказывайте… Будемте пировать; но прежде отдохните немного: вы едва переводите дух.

Александр Васильич засуетился, кликнул сторожа, сходил вместе с ним к смотрителю острога и каким-то чудом выпросил у него совсем готовый уже самовар, предназначавшийся, вероятно, для смотрительской семьи. Лизавета Михайловна была очень благодарна Светлову за его непродолжительное отсутствие: оно дало ей возможность хотя немного оправиться от того необычайного волнения, какое вызвал в ней неожиданный, хотя и братский поцелуй молодого человека. Когда, через несколько минут, они оба поместились рядом на кровати и Александр Васильич принялся хозяйничать за чаем, Прозорова в немногих словах передала Светлову сущность своего вчерашнего разговора с мужем.