Иннокентий Омулевский - Шаг за шагом

— Кстати, — нарочно солгала Прозорова, — Александр Васильич поручил мне передать вам, что если вы и теперь еще не посоветуетесь с каким-нибудь другим врачом, то он, Светлов, перестанет верить в искренность вашей дружбы к нему.

— Я посоветуюсь, посоветуюсь… — не то серьезно, не то саркастически проговорил Ельников. — Не знал, право, к кому обратиться: все много знают; а теперь выбрал, — этот-то уж наверно вылечит…

И Анемподист Михайлыч закашлялся минуты на две без перерыва.

— Ну вот и отлично! — сказала Прозорова, — видите, какой у вас сильный кашель. Поправляйтесь скорее. Завтра, вероятно, я к вам не заеду: некогда будет; а послезавтра — непременно увидимся, — ласково прибавила она, простилась и ушла.

Но им уже не суждено было видеться больше: это «послезавтра» не наступило для доктора. Проснувшись на другой день чрезвычайно рано, почти одновременно с Сосниным, сбиравшимся к генералу, Ельников почувствовал какую-то необыкновенную тоску, какой-то особенный прилив тяжести к голове и невыносимую боль в груди.

— Созонов-батюшка! — разбудил он товарища, — сходите уж вы еще раз в латинскую кухню: купим у немца, выражаясь языком Хаджи-Бабы, супу спокойствия на несколько копеек…

Доктор проговорил это с какой-то странной улыбкой, которая от падавшего на нее из окна чуть брезжущего света казалась улыбкой мраморного сфинкса.

— Вы ужо не вставайте, — остановил Анемподист Михайлыч Созонова, услыхав, как тот завозился на полу, — теперь ведь рано, надо и немчуре дать выспаться; да и мне пока терпится, сносно еще… А покуда я подорожную приготовлю…

Ельников с большим трудом отыскал коробок спичек на маленьком столике, стоявшем у изголовья его постели, и добыл огня на свечку: дневной свет был слишком слаб еще, чтоб писать при нем. Анемподисту Михайлычу пришлось отдохнуть немного после этого движения, но через минуту он все-таки, несмотря на душивший его убийственный кашель, опять приподнялся левым локтем на подушке, достал со стола, что было нужно, и собственноручно прописал себе смертельную дозу опия. В конце рецепта доктор прибавил и подчеркнул выведенные им довольно крупно слова: «Для личного моего употребления».

— Пожалуй, скоро и рука повиноваться перестанет… — заметил он как бы про себя. — Впрочем, иногда и с одним кусочком легкого можно протянуть до вечера…

И Ельников попробовал было запеть «Vita nostra brevis est» [25] Слова из старинной студенческой песни: «Быстры, как волны, все дни нашей жизни» (лат.). ; но у него ничего не вышло, а только болезненно зашуршало что-то в груди. Доктор безнадежно махнул рукой и в изнеможении откинул голову на подушку.

— Вы, Созонов, боитесь покойников? — спросил он немного погодя.

— Нет-с, не боюсь, Анемподист Михайлыч; мне часто доводится псалтырь читать-с, так привык… А что-с? — скромно отозвался с полу будущий инок.

— То-то; а я думал, что боитесь, так хотел предупредить вас…

— Насчет чего-с?

На минуту в комнате стало тихо-тихо.

— Да на всякий случай: я ведь уж сегодня… часом раньше, часом позже — покойник, — с спокойствием полнейшей безнадежности пояснил Ельников.

— Господь знает-с, Анемподист Михайлыч: он иногда чудесно исцеление свое посылает… Вам бы вот исповедаться-с да причаститься? — робко-вопросительно молвил Созонов.

Доктор ничего не ответил ему, закашлялся только и повернулся на другой бок.

— Который теперь час? — спросил он, когда уже значительно рассвело.

Созонов торопливо накинул на себя свое убогое одеяние, конфузливо придержал руками его полы и в таком виде подошел к столику возле кровати.

— Де… десятый-с… — почему-то не вдруг выговорил он, взглянув на карманные часы Ельникова, и по-прежнему конфузливо отступил к «печечке».

— Пора и к немцу… — почти беззвучно заметил ему Анемподист Михайлыч.

Созонов как-то забавно обдергал на себе платье, взял рецепт и ушел.

Но будущий инок рассудил дорогой, что ему не мешает зайти прежде к отцу Иоанну, своему знакомому священнику, жившему почти напротив.

«Батюшка же теперь как раз от заутрени воротились… Вот как бы Анемподисту Михайлычу полегчало!» — думалось Созонову.

Отец Иоанн, — добродушный старик, недавно переведенный в городской приход из соседней деревни, — действительно оказался дома и охотно согласился пойти к больному.

— Только вот чашечку чайку дохлебаю, — объявил он любезно.

— А я покудова, батюшка, в аптеку сбегаю; вы меня подождите-с… — сказал Созонов и быстро удалился, опять стыдливо придерживая рукой полы своего не то сюртука, не то халата.

Спустя четверть часа, после непродолжительного шептанья отца Иоанна с Созоновым в передней Ельникова, причем со стороны батюшки слышалось: «Не любит, что ли?» — последний, во всем простодушии и наивности деревенского священника, тихонько вступил в комнату больного.

— Бог помочь! — осторожно сказал он, помолясь степенно в пустой передний угол.

— Кто это такой?.. — как бы испуганно спросил Анемподист Михайлыч, быстро повернувшись лицом к вошедшему, и слабо застонал от резкой боли, вызванной этим усиленным движением.

При виде священника глаза Ельникова остановились на нем как-то неподвижно, почти бессмысленно; только слабая улыбка искривила сухие губы доктора.

— Благослови вас бог! — перекрестил его отец Иоанн.

Батюшка неслышно подставил стул к самой кровати, сел на него и стал что-то тихо говорить больному.

— Крайняя односторонность! — громко молвил он, наконец, выслушав, в свою очередь, чуть слышный ответ Анемподиста Михайлыча, и широко развел рукавами рясы.

— Может быть, батюшка… — уже несколько слышнее отозвался Ельников.

— Ну… я и говорю: крайняя односторонность! — с прежним движением повторил отец Иоанн.

И, придвинувшись еще ближе к кровати, священник начал снова нашептывать что-то больному. Анемподист Михайлыч только нетерпеливо качал головой; все та же слабая улыбка чуть заметно змеилась у него на посиневших от волнения губах.

— Я ведь и не спорю, батюшка… — заметил он тихо.

— Опять это крайняя односторонность с вашей стороны…

— Не могу же я лгать в последние минуты, когда не лгал всю жизнь!.. — раздражительно и с горечью на этот раз возразил доктор.

— Я и говорю: крайняя односторонность!

Отец Иоанн еще шире развел рукавами рясы, снова перекрестил больного, сказал ему на прощанье: «А впрочем, благослови вас бог!» — и неохотно вышел из комнаты, с грустным сожалением покачивая своей седою как лунь головой. Немного погодя туда вошел Созонов с аптечным пузырьком в руках.

— Не надо уж… — слабо махнул ему рукой Ельников и опять повернулся к стене, — притерпелся…

Странную фигуру представлял из себя в эту минуту будущий инок: смесь какого-то суеверного ужаса, уныния и малодушного страха за свое самовольство придала Созонову что-то неизобразимо жалкое. Он ждал от больного выговора и, кажется, был бы радехонек последнему; но Анемподист Михайлыч упорно молчал, тяжело дыша. Созонов постоял, постоял перед кроватью, раза два неловко сморкнулся, попятился в самый дальний угол комнаты и тихонько уселся там на стул, подперев обоими локтями голову и колени.