Борис Лазаревский - Урок

Константин Иванович слушал внимательно, но прав или не прав Орехов, — решить не мог. Для него было только понятно, что это человек живой и горячий, но неразвитой.

Перед ужином Степан Васильевич достал из чемодана бутылку, отделанную кожей, и выпил из неё три больших чарки жёлтой настойки.

— Вот и пить водку дурная привычка, и пока человек молод, её легко побороть, а я уж не могу отказать себе в этом удовольствия, — сказал он, тщательно завешиваясь салфеткой.

Ел он много и молча. Потом выпил бутылку пива и сказал:

— Ну, господа, извините, — я спать. Устал с дороги, а послезавтра опять в дорогу.

Константин Иванович стал прощаться.

Лёжа в постели, он думал:

«Лена — вся в отца, и сын, вероятно, был такой же живой, а Дина — как мать. Вероятно, Ольга Павловна чувствует недостатки мужа, а молчит и любит, — любит и хорошее, и дурное, что в нём есть, — это по глазам её видно. Интересно, однако, будет познакомиться с Брусенцовым, что это за птица такая? Не то идейный работник, не то аферист, — не поймёшь. И нужно будет завтра хорошенько подготовиться к уроку, чтобы не оскандалиться».

Когда он уже совсем засыпал, в его ушах как будто издали раздавался хриплый голос: «Если человек относится к делу серьёзно, тогда всё ладится, а польза выйдет сама собой»…

На следующий день Константин Иванович входил в классную комнату и немного волновался, ожидая, что скажет Орехов о его способе заниматься. Уже решили несколько задач. Всё шло своим чередом. Явилась с повязанной щекой Любовь Петровна и, перебивая отвечавшую по синтаксису Лену, рассказала, как она мучилась целую ночь с зубом, а потом неизвестно чему засмеялась: ках… ках… ках… И на глазах у неё вдруг выступили слёзы.

Дина, подёргивая плечом, чтобы поправить платок, вышла в столовую, но сейчас же вернулась и медленно проговорила:

— Папа сказал, что сегодня учиться больше не надо, он в одиннадцать часов уезжает в Москву. Идите чай пить и ужинать.

Любовь Петровна опять засмеялась и показала свои жёлтые зубы.

Стол был заставлен всякими кушаньями и бутылками. Вкусно пахло маринованными вишнями. Степан Васильевич объедал ножку рябчика и сначала только кивнул головой, потом вытер руку, встал и поздоровался с Константином Ивановичем.

— Теперь налей мне чаю, только покрепче, — сказал он жене и добавил, — конечно, если бы здесь можно было достать точно такую же сортировку, я бы не поехал в Москву, но в Москве эти предметы и лучше, и дешевле. Вообще же веялка такая вещь, что лучше покупать из первых рук. В провинции всякая фирма всегда сдаёт товар поплоше. Одолжаться же я ни у кого больше не намерен.

— А мне кажется, что эти вещи и здесь не хуже, — сказала Ольга Павловна.

— Нет, никогда. Я знаю, что говорю…

В голосе Степана Васильевича послышалась как будто ложь. Он нагнулся над стаканом и, сильно прихлюпивая, стал пить чай.

Любовь Петровна следила за каждым движением его губ. Незакрытое повязкой, одно её ухо горело. Относительно занятий с дочерьми Орехов так и не заговорил. Ольга Павловна ничего не ела. Константин Иванович думал, уходить ему или оставаться. Он чувствовал, что между мужем и женой что-то не ладится. «Лучше попрощаться», — подсказывала деликатность. А невольное любопытство хотело из дальнейших разговоров побольше узнать об этой как будто не чужой ему теперь семье. Но Степан Васильевич разговоров больше не подымал. Лена присмирела и, осторожно взяв кисточку винограда, стряхивала с неё опилки. Дина молча заплетала в косички бахрому скатерти.

Когда было без четверти десять, Орехов быстро поднялся и начал собираться.

— Значит, до Рождества мы больше не увидимся, — говорил он Ольге Павловне, надевая в передней высокие кожаные калоши. — В Москве я останусь не больше недели. А в Знаменском буду ожидать тебя с детьми пятнадцатого декабря. Булочка лето училась, зимой, небось, отдохнуть хочет, да и Лена не прочь. Что ещё? Вот побрякушек для ёлки в школу ты купи здесь, — эти пустяки в столице действительно дороги. Ну, два месяца пролетят быстро… Храни вас всех Бог! Давай, Анюта, шубу…

Орехов надвинул на самый лоб высокую барашковую шапку, поцеловал жену и детей, а Константину Ивановичу крепко пожав руку. Любови Петровны он будто не заметил и вышел вслед за горничной, которая понесла чемодан.

— Прилетел и улетел, он у нас всегда такой. Затворяй, Анюта, двери на цепочку, — грустно произнесла Ольга Павловна.

«Отчего у неё такое тревожное выражение лица? — думал Константин Иванович. — Куда он поехал? Действительно по делу или кутить? Он любит семью по-своему и вряд ли что-нибудь понимает в деле воспитания. Впрочем, это естественно, его взгляды и понятия в этом отношении не могли не устареть, а моё дело — научить девочек, кроме предметов гимназического курса, ещё и тому, как нужно относиться к людям и ко всему, что жизнь даёт хорошего и дурного».

Он тоже стал прощаться. Вышли вместе с Любовью Петровной. Было холодно как зимой, и телефонные столбы звонко гудели.

— Я думаю, этот ветер нагонит облака, и к завтрашнему вечеру может упасть хорошая санная дорога, — сказал Константин Иванович.

Вместо ответа послышались звуки, непохожие на обычный смех Любови Петровны, а потом можно было различить и её отрывисто вырывавшиеся слова:

— У них, в доме, я, положительно, осуждена разыгрывать роль собаки! Если бы вы знали, скольким мне обязан этот Степан Васильевич, сколько раз я молчала о его шашнях… Вы вот в хозяйстве ничего не понимаете, а я понимаю. Он едет в конце октября покупать веялку, а я убеждена, что уже весь хлеб давно перевеян, и телеграмма от управляющего, известного жулика, — один шахер-махер… и Ольга Павловна это знает. Сколько ночей я не спала, когда у них кто-нибудь бывал болен!.. Можно сказать, я всю жизнь им отдала, а меня не замечают, игнорируют, — будто я этого не вижу…

Константин Иванович не сразу сообразил сущность её слов. Его взволновало чувство жалости к женщине, у которой впереди так же темно как и у любого бездомного бродяги, и, желая её успокоить, и сам волнуясь, он заговорил:

— Ай-ай, какая вы нервная и болезненно-самолюбивая. Кроме того, вы плохой психолог. Поймите, что когда человек спешит, — озабочен, — он делается рассеянным и мог совершенно неумышленно с вами не прощаться.

— Знаю я, всё знаю. Не говорите мне… Вы здесь несколько недель, а я… Если бы не Ольга Павловна, он бы меня в двадцать четыре часа на улицу выбросил.

И до самого дома она жаловалась на свою судьбу, а Константин Иванович придумывал всякие фразы, чтобы успокоить её, но это плохо удавалось. И такая она была пришибленная, ноющая, с подвязанной щекой…

После отъезда Орехова жизнь пошла по-прежнему. Только Лена чаще вспоминала о Знаменском.