Борис Лазаревский - Урок

Константин Иванович допил чай и вышел на платформу. Здесь он долго ходил взад и вперёд и думал о том, как может даже самый грубый и неразвитой человек так издеваться над беззащитным, ничего кроме добра не сделавшим ему, животным. Когда человек мучит человека, это понятно, — они взаимно друг другу делают много зла, но оказывается, что человек может ещё угнетать и существо, не делающее ему зла. Вспомнился один приват-доцент, большой любитель спорта, который был способен засечь лошадь, если та, на бегах, начинала отставать. Потом думалось о всех Ореховых и Дине. — Обрадуются или не обрадуются? — Стало жутко от мысли, что в Знаменском он, может быть, почувствует себя грустно.

Время до полудня прошло незаметно. Буфетчик опять отворил шкаф и начал выкладывать на стойку закуски, а потом, нагибаясь, доставать бутылки. Во дворе глухо прогудел рессорный экипаж. У крыльца остановилась коляска, запряжённая четвериком вороных, из неё вышел чиновник в форме министерства юстиции.

— Вот и Кузьма Знаменский приехал, следователя привёз, — сказал буфетчик.

У Константина Ивановича забилось сердце. Казалось, что куда-то он должен был прыгнуть, или сделать что-то рискованное, — и вот наступил момент, когда поворота назад быть не может. Он решил прежде всего поговорить со следователем, — подошёл, представился и спросил об Ореховых.

Следователь — утомлённый человек, с жёлтым цветом лица, отвечал односложно, а потом извинился и пошёл в кассу брать билет. Кучер Кузьма оказался более разговорчивым, но прежде всего заявил, что лошадям нужно отдохнуть, и поэтому он поедет на постоялый двор, к Соловьихе, а к пяти часам вернётся на станцию.

— Как-никак, тридцать пят вёрст считанных, а колясочка-то чижолая. Холодком и лошадки веселее станут бежать, — аккурат к ужину поспеем, — добавил он.

— Ну, а где же мне пообедать? — спросил Константин Иванович.

— Это уж вы на станции с буфетчиком поговорите, это уж он вам предоставит, — сам ест хорошо. Он можно бы и у Соловьихи, только грязно там и нечистота одним словом.

Кузьма говорил всё время улыбаясь, и конец каждой фразы выходил у него приветливо, нараспев. Константину Ивановичу понравилось также, что он сказал не «лошади», а «лошадки» и «колясочка».

Земля вдруг затряслась. К станции подлетел курьерский поезд, постоял три минуты и увёз желтолицего следователя. На обед буфетчик дал Константину Ивановичу жирных щей со сметаной и целую курицу и потребовал за это только шестьдесят копеек. Захотелось подремать, но лечь было негде. На платформе стояла жара, и было так скучно, как только бывает на очень маленьких станциях. Впереди, сейчас за рельсами, рябило и волновалось море колосьев, справа темнел лес, а ещё правее, из-за деревьев выглядывала каменная труба какого-то завода.

Кузьма сильно опоздал и приехал почти в семь часов вечера, когда уже свечерело. Лицо у него было заспанное, измятое, и потом он ещё долго возился, прилаживая к задку корзину.

Константин Иванович начал раздражаться, но когда, наконец, Кузьма сел на козлы, на душе стало до слёз счастливо. Ни разу в жизни ещё ему не приходилось ехать среди такой природы, с таким удобством и на таких хороших лошадях. Чуть кружилась голова, и скользила змейкой всё одна мысль: «Как хорошо жить, как хорошо жить»… Хотелось даже петь эту фразу.

Коляска мягко бежала по грунтовой дороге. Легко дышалось. Копыта лошадей часто хлюпали по мелким лужицам, которые Кузьма старался объезжать, и тогда колёса шуршали, задевая по стеблям ржи. Горел красным золотом крест на далёкой церкви, а приближавшийся лес покрылся светло-фиолетовой дымкой. Солнце заходило так же красиво, как и вставало сегодня утром.

Дорога стала шире. По краям её, всё чаще и чаще, пробегали белые стволы берёз. На небе уже горела одна звёздочка. Резко выяснился тоненький полумесяц. Скоро поехали лесом, и стало совсем темно. Воздух был мягче. Пахло землёю. Молчавший всё время Кузьма вдруг заговорил:

— Нонче погода слава Богу, а на прошлой неделе дожди и дожди…

— Что же у вас там, в Знаменском, делается? — спросил Константин Иванович, не расслышав его фразы.

— Ничего, всё обнаковенно.

— А господин Кальнишевский как поживает?

— Тоже ничего. Чудаковаты это они немного, а так барин хороший.

— Как чудаковаты?

— По-простецки очень себя держат, и даже будто от прочих господ подальше. Зайдут это в конюшню, ну, я, известно, шляпу сниму, а они сейчас: «Надевай, надевай. Я, — грит, — хохол, а в нашей стороне страсть не любят, если кто себя унижает». Да-с… В среду на прошлой неделе несчастье это у нас на деревне вышло. Мужики конокрада захватили, ну, и малость помяли, а он и кончился. Наш следователь в отпуску, — другой приезжал. Зиновий Григорьевич ходили с ним смотреть. Очень убивались. Сказывали, что у этого самого вора глаза на лоб вылезли, от муки, значит. А по нашему разумению жалеть бы его нечего, — собаке и собачья смерть.

Помолчали.

— Что, Кузьма, вам дорогу видно? — спросил Константин Иванович.

— Малость видно. Это четверик езжалый, с ним куда угодно. И лесом не ошибутся. Вот зимой, да в поле, худо бывает, если лошадь глупа. Другая норовит домой, в стойло, да с дороги и своротит. У нас «Арабчик» есть, — беда!..

— А что?

— Египетская лошадь.

— Как египетская?

— Всё желает тебе напротив сделать…

В разговорах и переживании совсем новых ощущений время шло быстро. Константин Иванович думал о том, как его встретит Дина, обрадуется или не обрадуется? О том, что в народных сказках самые поэтические места почти всегда связаны с лесом, и это имеет глубокое основание. И представляется ему связанный конокрад с искажённым, страшным лицом.

Снова поехали лесом. Впереди чернели деревья. Минут через десять по кожаным крыльям зашуршали листья, и коляска влетела в узкую аллею. Из темноты вдруг выступил длинный одноэтажный дом, с ярко освещёнными окнами. Несколько собак громко и радостно залаяли. Кузьма остановил тяжело дышавших лошадей возле крыльца. Кто-то вышел из тёмных дверей и спросил:

— Почту привезли?

— Есть два письма и повестка, — ответил Кузьма.

Собаки продолжали лаять. Потом засветился огонь, и показалась Ольга Павловна, а за ней и Дина, в розовой ситцевой кофточке.

Константин Иванович выпрыгнул из коляски и, сильно волнуясь, поздоровался.

— Ну, вот, дождались вас наконец… — сказала Ольга Павловна, улыбнулась и нагнула голову. — Снимайте пальто и пойдёмте пить чай. А может быть, хотите умыться?

Прошли через огромный зал с плохо выкрашенными, под паркет, полами, затем маленькую гостиную и, через стеклянную дверь, на балкон. За длинным столом сидели Леночка, Кальнишевский, Любовь Петровна и очень худая старушка, — вся в чёрном. Слева, за ломберным столом, играли в карты Степан Васильевич, священник, господин в полицейской форме с рыжей бородой и молодой человек в русской поддёвке, в фуражке с красным околышем и очень длинными красивыми усами. Все загремели стульями.