Борис Лазаревский - Урок

Константин Иванович порылся в хрестоматии, нашёл статью под заглавием «Восход солнца», внятно прочёл её вслух, а потом попросил Леночку сесть за отдельный стол и написать своими словами то, что она запомнила. С Диной он начал с алгебры и задал ей решить коротенькое уравнение. Брови её нахмурились. Она низко нагнулась над бумагой, что-то пошептала, написала несколько букв, потом стёрла их прямо пальцем, снова написала, немного подумала и довольно быстро нашла неизвестное.

— Так-с. Теперь посмотрим, как вы справляетесь с умножением многочлена на многочлен?

Он выбрал пример потруднее. Дина снова низко нагнулась над столом. Прошло пять минут. Задача по ответу не выходила. Константин Иванович начал её решать сам…

— Если я отворю окно, это вам не помешает? — спросила Любовь Петровна.

— Нет, ничего. Пожалуйста. Так вот видите ли, прежде, чем…

— Я уже написала, — прощебетала с другого конца Леночка.

— Хорошо, сейчас. Так вот видите ли…

В итоге получалось совсем другое выражение. Константин Иванович почувствовал, что краснеет, и старался овладеть собой.

— Простите, я на минутку выйду, — сказала Любовь Петровна и засмеялась.

— Пожалуйста.

Леночка перестала писать и косилась, и это мешало сосредоточиться. Наконец, нужный ответ вышел. Константин Иванович задал Дине ещё одну почти такую же задачу, а сам подошёл к Леночке и стал просматривать её переложение. Было всего две грамматических ошибки. Почерк ровный, с большими хвостами, слог красивый, и мысли все выражены ясно. Константин Иванович подумал, что в мужской гимназии так пишут только очень способные ученики последних классов.

— Хорошо, очень хорошо.

— А Зиновий Григорьевич нашёл бы, что можно и лучше…

— По-моему, лучше трудно.

Леночка покраснела, отошла к окну и начала обмахиваться передником.

Решили, что Константин Иванович будет заниматься с шести до девяти вечера, с каждой из учениц отдельно, — по полтора часа.

Он сел за стол и, перелистывая учебник, начал отмечать, что нужно было повторить к завтрему, а потом сделал расписание уроков на каждый день. За не совсем прикрытой дверью послышались шаги и шелест платьев.

— Простите, но, право, сразу видно, что это настоящий учитель, что у него есть к этому призвание, — говорил голос Любови Петровны. — Кальнишевский умел только ворчать, а этот… Если бы вы только послушали!..

— Тем лучше, — ответила Ольга Павловна, и обе они вошли в классную.

Константин Иванович встал, поздоровался и, чуть приподнимаясь на носках, — что всегда было у него признаком волнения, — стал рассказывать, как он думает распределить занятия. Затем все вместе пошли в столовую пить чай. Здесь уже ярко горела электрическая люстра, и её три лампочки отражались в зеркале и на самоваре.

Лена ещё больше разошлась и болтала без умолку. Она, захлёбываясь, говорила о жизни в Знаменском. Рассказала, что там у них есть сын птичницы мальчик Федька, замечательно способный, который за одно лето выучился читать и писать, и кроме того, он знает наизусть, в какой день празднуется память какого святого, но только до апреля — «Впрочем, теперь он, вероятно, знает уже и дальше»…

Затем она рассказала, что в десяти верстах от них живёт помещик Брусенцов, ещё совсем молодой и красивый, и что в прошлом году он подарил Дине такса Томку. Томка иногда душит кур, и тогда мать Федьки плачет.

Дина молчала и машинально заплетала в косички бахрому скатерти. Выражение всего её прекрасного лица было покойно. Константин Иванович думал, что, вероятно, она принадлежит к числу тех натур, о которых говорят: «тихие воды глубоки». Умолкла вдруг и Лена, и полная тишина держалась с минуту, а казалось, что дольше.

Блестящий никелевый самовар весело шумел, и в его круглых боках отражались несоответственно широкие лица. Белый домашний хлеб был нарезан в таком количестве, что его хватило бы человек на десять. Масло, сливки в хрустальном, запотевшем от холода кувшине, огромный кусок швейцарского сыру, две больших вазы варенья, чёрной смородины и крыжовника, всё было вкусно, чисто и аппетитно пахло, как и вчера за завтраком. Чувствовалось, что здесь всё это так бывает каждый день, а не делается для чужого человека.

Тишину нарушила Любовь Петровна. Она вдруг загремела стулом и сказала:

— Простите, мне пора на урок к Синюшиным, — и сейчас же засмеялась, — ках… ках… ках… Я пойду.

Она попрощалась только с одним Константином Ивановичем и вышла. Ольга Павловна нажала звонок возле лампы. Горничная Анюта торопливо прошла через столовую, и потом в передней загремела цепочка.

— Эта Любовь Петровна — глуповата, и преподавание у неё идёт Бог знает как, но у нас она уже двенадцатый год и так любит детей, что совестно ей отказывать, — сказала Ольга Павловна.

И хотя она об этом уже рассказывала раньше, но ей казалось, будто о преподавании Любови Петровны она вспомнила только теперь.

«Напрасно она так говорит в присутствии детей, — подумал Константин Иванович, но сейчас же мысленно себя поправил, — хотя, пожалуй, не сложившимся людям полезнее говорить настоящую правду, чем маскировать старших во что-то высшее, когда этого на самом деле нет».

Вслух он прибавил:

— Такие типы всё же чрезвычайно симпатичны, — у них есть душевная чуткость, и в тяжёлые минуты они незаменимы.

— Это совершенно верно. Какой вы однако сердцевед! Когда умер наш Лёвушка, она чуть с ума не сошла и была, вероятно, единственным существом понимавшим тогда меня.

Лица барышень стали серьёзными.

«И это она уже говорила», — подумал Константин Иванович.

Скоро подали ужин. И за ужином всё время слышался только голос одной Ольги Павловны. В гостиной часы пробили мягким башенным боем одиннадцать.

— Дина, Леночка, вам пора спать, — сказала Ольга Павловна.

— Мамочка! — жалобно простонала Лена.

— Нечего, нечего, мамочка. Марш, марш…

Дина молча поднялась, поправила движением плеча серый платок и подала свою мягкую, тёплую руку Константину Ивановичу. Лена капризно надула губки и, немного раскачиваясь, пошла вслед за сестрой.

— Видите ли, — заговорила снова Ольга Павловна, — я хотела коснуться ещё одного важного по моему мнению вопроса. Мы Кальнишевским были вообще очень довольны, но он иногда бывал с девочками резок. Муж находил такое обращение даже необходимым, мне же, по правде сказать, оно не всегда нравилось. Конечно, это всё зависит от взгляда. Вас мне рекомендовал Винтер как человека не только добросовестного, но и очень мягкого и воспитанного.

— Но ведь он меня так мало знает.

— Значит, знает. — Ольга Павловна улыбнулась и добавила. — Фридрих Карлович никогда не бывает опрометчив в своих суждениях. Мы знакомы с ним очень давно. Он, ещё будучи студентом, готовил Лёвушку в гимназию. Кальнишевский, по-моему, — не педагог. Но я чувствую, что с вами мы все поладим.