Борис Лазаревский - Жизнь

Среди ровных, жёлтых сосновых стволов уже загорелось солнце. И на фуражке часового, и на стали его обнажённой шашки, и даже на тёмных кожаных чехлах орудий, возле которых он ходил, — заиграли золотисто-огненные пятна.

Лучи того же солнца лились в незакрытые ставнями окна и на даче Рыбальских.

Волосы Нины Александровны, сидевшей на постели уже без кофточки, — казались светло-рыжими. С обёрнутым вокруг ног одеялом и со сложенными на груди голыми руками, она и в самом деле была похожа на девочку. И голубые, заплаканные, широко раскрытые глаза тоже глядели по-детски.

Рыбальский без пиджака, заложив руки в карманы брюк, стоял перед окном. И по тому, как быстро ходили складки его сорочки на спине, видно было, что он тяжело дышал. За окном дымился пруд, и слышны были удары валька. Тяжело охая, выплыл из лесу товарный паровоз, и долго мелькали, постукивая колёсами, красные вагоны.

Рыбальский ничего этого не видел и не слышал, и, с небольшими перерывами, всё говорил и говорил.

— Ваня, довольно уже… Детей разбудишь, и нянька может услышать… — полушёпотом сказала Нина Александровна.

— Вот, вот… Вот именно, тебя больше интересует, услышит или не услышит мои слова прислуга, чем их сущность, и в этом ты опять вся сказалась. Но раз вопрос наболел, его нужно разрешить. Я не могу как страус прятать голову, когда вижу, каждую минуту чувствую, что ты меня не понимаешь, что мы друг другу чужие, что я нравственно одинок как человек, сидящий в каземате… С точки зрения разных там Федосеевых, Долгополовых, Масальских, ты идеальнейшая жена, но с моей точки зрения, ты только моя любовница, и это до слёз обидно. За право обладать твоим телом и целовать твоё красивое лицо я плачу известную сумму денег и больше ничего, где же находится твоя душа, я не знаю и не понимаю… совсем не понимаю…

— Что же тебе от меня нужно? — произнесла одними губами Нина Александровна, и крупная как дождевая капля слеза сползла у неё по щеке до самого уголка губ.

— Нужно, чтобы ты была ближе к моим духовным интересам, которые существуют и вне семьи.

— Но если я их не понимаю…

— Вот в этом-то весь ужас. За несколько лет ты обратилась в курицу. Пойми, что любя тебя как мать моих детей, я в то же время легко могу увлечься другой женщиной только потому, что она пожелает ласково заглянуть в мою душу…

— Увлекайся, — я не буду за это сердиться.

Рыбальский помолчал и сделал несколько глотков; его уже давно мучила изжога, и в горле и во рту чувствовалось неприятная сухость. Потом он горько усмехнулся и захлёбываясь снова заговорил:

— Ну, хорошо, хорошо. Допустим, что до того, как я нравственно одинок, — тебе решительно нет никакого дела. Но щади же меня хоть как работника, который трудится не только для семьи, а ещё и для общества. Вчера приезжаю из города. Две ночи не спал, как следует. Питался всякою ресторанною дрянью. Грызся с прокурором из-за того, чтобы вырвать из арестантских отделений дурака, который, совершая преступление, думал, что спасёт этим всю деревню. Встречаю тебя, — о чём же ты прежде всего меня спрашиваешь? О чём? Привёз ли я холстинки Люсе на платье?

— Но если оно ей нужно, а здесь нигде нельзя достать этой материи…

— Так для всего есть время, — пойми ты! Не курица же ты в самом деле, созданная только для того, чтобы выводить детей и думать о их физическом благополучии. Что, Люся голая ходит? Что, у тебя няньки нет? Денег не хватает? Слава Богу, проживаешь пять тысяч. Эх, да что говорить!.. Бросим обо мне… Ты, ты думала ли когда-нибудь о себе? За последние два года прочла ли ты хоть одну книжку, заглянула ли в газету? У тебя и потребности такой не появляется.

— Ты сам знаешь, как я за целый день устаю с детьми. Нянька им не может заменить меня. К вечеру мне хочется только сидеть не двигаясь, и если я беру книгу, то у меня на второй же странице начинает рябить в глазах.

— Устаю. Устаю… А болтать с офицерами, которые неизвестно какого чёрта шляются на дачу, не устаёшь?

— Разве я их звала? Если они тебе надоели, ты бы сам мог им сказать, чтобы они уходили.

— Что же мне по-твоему в шею их гнать нужно было, что ли?

— Я не знаю, не зн… не… зн…а-а-а-ю…

Нина Александровна свалилась щекой на подушку и затряслась, едва слышно всхлипывая. Рыбальский дёрнул правой рукой и побежал к себе в кабинет. Ему вдруг захотелось причинить себе ужасную физическую боль, чтобы придавить охватившую его всего нервную дрожь. Хотелось закричать в ответ какому-то неведомому прокурору, который обвинял его в бессердечии, что он не виноват, что он не хотел обидеть жену, а желал только выяснить очень важный вопрос жизни… Что и самая женитьба их зависела не от них самих, а от целых миллионов неуловимых обстоятельств, которыми окружён каждый человек от рождения и до смерти. Пришлось делать большие усилия, чтобы успокоиться. Он облил из графина голову водою, выкурил подряд две папиросы, отворил окно и, походив ещё по комнате, умышлено медленно стал раздеваться. Руки ещё дрожали.

Рыбальский подошёл к двери, чуть приотворил её и послушал. Решив, что жена спит, он снова вернулся к дивану и лёг, укрывшись до самого подбородка одеялом. Зубы несколько раз простучали сами собой. Он успокоился, когда под одеялом стало тепло, и потом быстро заснул, точно окаменел. Заснула не раздеваясь и Нина Александровна.

Солнце уже взошло высоко, и слышно было, как визжали купавшиеся в пруде мальчишки.

В половине восьмого дверь в спальню с шумом распахнулась. Вбежали наперегонки Люся и за ней трёхлетний Боря.

— Мама, мамочка, можно нам идти с няней гулять на станцию?

Девочка чмокнула мать в щеку, а потом взяла её руку, приподняла и опустила.

— Мама, мамоцка, мозна нам идти с няней гулять на станцию? — с точностью, немого нараспев, повторил Боря.

— Ну, куда вы пошли? Ну, зачем вы туда полезли, Боречка, Люся?.. Вы же видите, что мама спят… — зашептала, шаркая ногами, едва догнавшая их няня.

Нина Александровна уже приподнялась и, подперев рукою красную, с полосами от складок подушки, щеку, говорила:

— Если не очень сыро, то гулять можно. Поведите их, только не подходите к самому краю платформы. Я всегда боюсь, когда они стоят близко возле поезда. Раньше дайте им молока с теми сухариками, которые на верхней полке в буфете; а впрочем они сладкие, — лучше хлеба с маслом…

Когда дети ушли, она опять легла, но заснуть уже было трудно. Ныло всё тело точно избитое, и резало в глазах. В половине десятого Нина Александровна, умытая, причёсанная и одетая в новую кофточку, с совсем маленькой дочерью Варей на одной руке, заглянула в кабинет к мужу.

Он спал, опрокинув голову назад, и мерно сопел носом. Лицо у него было грустное и жёлтое. Из открытого окна веяло свежестью, а в комнате попахивало бельём. Нина Александровна подняла валявшуюся на полу крахмальную сорочку и положила её на стул, потом прошла в кухню.