Борис Лазаревский - Ученица

У него была некрасивая жена, его сверстница, и четверо детей. Равенский был занят с утра до ночи. На улице его можно было видеть только несколько минут, когда он выходил из гимназии. В театре он бывал редко, обыкновенно на новых пьесах и в дешёвых местах. Мы же с мамой и братом Мишей всегда сидели в бельэтаже.

К весне наш курс по словесности стал гораздо интереснее, и слушать Равенского для меня было огромным наслаждением. О героях тех сочинений, которые мы разбирали в классе, он говорил как о живых людях, будто знал их лично. У него была привычка после каждого длинного периода подымать голову и спрашивать:

— Вы меня поняли?

Я стала решительно отвергать ухаживания гимназистов. Вася Колосов чуть не застрелился в моём присутствии, но и это меня не тронуло. Я мечтала только о своём боге, я тревожилась за его здоровье; я старалась угадать, о чём он думает и чего хочет. Я сделалась хитра как лисица. Часто во время третьего урока я жаловалась классной даме на головную боль, а на перемене сейчас же уходила и тихо подымалась вверх по улице, ожидая, когда меня обгонит Равенский.

Бывало, замедляешь шаги, как только можно. Пробегут мимо несколько учениц приготовительного и первого класса, остановятся у витрины магазина, посмотрят; которая-нибудь из девочек подтянет чулок (приготовишки вечно поправляют чулки), и рысью, неровным рядом, летят дальше… Оглянешься раз, два, наконец, увидишь знакомую барашковую шапку, и дыханье станет чаще. А когда он догонит и, внимательно посмотрев, ответит на поклон, — уже слышишь удары собственного сердца и вдруг почувствуешь, что горят оба уха.

Однажды я шла с мамой, и мне ужасно захотелось оглянуться. Я повернула голову и сейчас же встретилась с милым всепонимающим взглядом Равенского. Потом мне стало страшно, и я в первый раз в жизни подумала, что на свете не всё так просто, как кажется.

Я была его лучшей ученицей. Отвечать урок так, чтобы меня с интересом слушал весь класс, было моим наслаждением и единственным способом обратить на себя внимание. Когда Равенский ходил взад и вперёд, я часто глядела ему в затылок и мысленно повторяла одну фразу: «Сегодня до самого вечера думай только обо мне, только обо мне!» Иногда мне казалось, что он боится моего взгляда, и я радовалась.

Пришёл май месяц. И на устном, и на письменном экзамене по словесности я получила двенадцать, кроме того мне дали награду. Нашлись подруги, которые решили, что всё это случилось лишь потому, что я дочь известного, хотя уже и умершего профессора. Я же, узнав, что перешла в следующий класс, поняла только, что целых три месяца не увижу Равенского, и чуть не заплакала.

Лето было скучное, противное. С начала июня наступила засуха. Крыша в нашем доме, на хуторе, была железная и за день так накалялась, что в комнатах дышать было нечем. Масляная краска на балконе таяла, и ноги прилипали к доскам. Я ходила грустная, в лёгком пеньюаре, надетом прямо на тело. Мы с мамой были совсем одни. Я несколько раз звала к себе Зину, но она всё откладывала поездку. Брат Миша и Вася Колосов получили аттестаты зрелости, сделали себе по студенческой фуражке и уехали путешествовать сначала на Кавказ, а потом в Крым. И я даже была рада, что ко мне никто не пристаёт с лишними разговорами.

Дождя всё не было. Крестьяне служили молебны. Случилось два страшных пожара, один днём, другой ночью. При полной тишине горели две хаты. Сначала розовый, а потом белый дым огромным столбом, медленно полз по чёрному небу. Хотя весь народ уже сбежался, но в церкви продолжали непрерывно звонить по три раза: дэнь, дэнь, дэнь!.. Я стояла в одной рубахе на балконе и глядела на зарево. Было очень страшно, и вдруг почему-то особенно ясно вспомнился Равенский.

Мы не спали до утра. На следующий день, мама взяла к нам в усадьбу целую семью погорельцев с тремя детьми. Один мальчик был сильно обожжён. Он ночевал на сеновале, и у него обгорели волосы и мясо на плече и на руке. Я всё время переменяла ему компрессы, а он стонал и всхлипывал. Сладко было от сознания, что если бы Равенский видел меня в эти минуты, то наверное порадовался бы.

Недели через полторы погорельцев кое-как устроили. Снова стало скучно. Равенский не выходил из головы. Я хотела ему написать, но не знала адреса. На дворе всё ещё стояла нестерпимая жара. Легче дышалось только ночью. Часов до двух, пока не заходила ещё неполная луна, я лежала на окне в своей комнате и смотрела на уснувший сад. Обыкновенно ни одной тучи не плыло по небу. Только раз, уже в начале июля, после полуночи, деревья зашумели как-то глухо и невесело. Луна спряталась. Снова стихло. Неуверенно покрапал по листьям, с минуту, дождик и перестал, точно подразнился. Я легла в постель и уснула. Всё, что пригрезилось мне в эту ночь, я помню до сих пор.

Я задыхалась в комнате, потом надела пеньюар и туфли и вышла в сад. Не видя перед собой ничего, я ступала по тёмной липовой аллее. Как вдруг мне стало холодно, и дрожь пробежала по всему телу от затылка до пальцев на ногах. В самом конце аллеи, на скамейке мне нарисовалась человеческая фигура; я не могла даже рассмотреть её очертаний, но уже знала наверное, что это Равенский. Вспомнилось, что я почти не одета, и всё-таки тянуло вперёд, как тянет броситься вниз, когда стоишь на большой высоте.

И я нисколько не удивилась, что он здесь, на хуторе, в нашем саду. И когда я села к нему на колени, а он обнял меня за талию, в этом тоже не было ничего удивительного. Стало только тепло и на душе так радостно, как в действительной жизни никогда не бывало.

Он был не в учительском сюртуке, а в белом чесучовом костюме, в котором раньше я его никогда не видала. Но и пиджак этот показался мне давно знакомым. Особенно обрадовалась я дорогому голосу.

— Знаете, Наташа, дорогая Наташа, я живу на свете уже тридцать пять лет, и, быть может, мой конец недалёк… А вот я только в первый раз чувствую себя действительно счастливым. Я — женатый человек, обнимаю вас, гимназистку, мою ученицу, — ведь это в сущности подлость непростительная… И вот ужас от сознания этой подлости, помимо моей воли, делает это счастье ещё острее. Я хотел быть хорошим профессором, каким был ваш отец; я прочёл множество книг и всегда думал, что человек — господин своих поступков; а сейчас я чувствую, что когда волю придавит сила стихийная, тогда человек — раб… Таких сил две: смерть и любовь… Я страшно испугался, когда увидел вас в первый раз в классе. Мне будто сказал кто, что с этого момента моя порядочность полетит вниз, и моей воли больше нет и не будет, до самой смерти не будет…

Он вдруг замолчал и долго, не отрываясь глядел на меня своими прекрасными, добрыми глазами.

Мне хотелось ответить ему что-нибудь необыкновенно ласковое, но я не могла выговорить ни одного слова и только ещё сильнее прижалась грудью к его плечу. Щека моя чувствовала шелковистую бороду. Я знала, что мы сейчас поцелуемся. Губы у него были горячие и влажные, и мне почудился солёный вкус крови. Я задыхалась… Одну секунду у меня была мысль, что я сейчас умру. Я силилась ещё раз вздохнуть и — вдруг проснулась у себе в комнате.