Екатерина Краснова - Ночь накануне Ивана Купала

— Ну, что тогда? Сама объяснишься ему в любви?

— Вот ещё! Ни за что на свете! Но только тогда я сейчас же… — тут голос понизился до шёпота, и, как ни старались за липой, конец интересной фразы так и не удалось расслышать.

Потом на скамейке ещё долго шептались и смеялись.

— Пора! — раздалось, наконец, громче.

— Что же мы так вдвоём и пойдём?

— Непременно вдвоём! И главное, чтобы никто не знал.

— К глухому пруду?

— Да. Мы пройдём в нижнюю калитку и оставим её отворённой; если увидят, то наверное подумают, что мы пошли к колодцу, а мы обойдём кругом, за садом, и к пруду.

— Только там мокро ужасно, Оля, и две канавы по дороге.

— Три. Что ж такое! Уж ты не боишься ли?

— Чего там бояться! Но зачем же мы пойдём?

Несмотря на сомнение, выраженное этим вопросом, послышались лёгкие удаляющиеся шаги и шорох платьев.

— Там самые лучшие папоротники, и потом этот пруд такой особенный! Мне всегда кажется, что там русалки. Хотя я и не верю…

Далее уже ничего нельзя было расслышать. Белые платья мелькнули по дорожке, спускавшейся к калитке; калитка хлопнула; зашуршали кусты за садом, и всё стихло.

Тогда в липовой аллее раздались более решительные и твёрдые шаги: от липы отделилась тёмная фигура и направилась к дому. При выходе из аллеи ей встретилась другая чёрная тень; обе они остановились и, оказавшись при лунном свете двумя высокими молодыми людьми, обменялись несколькими весёлыми словами, а затем дружно зашагали вместе и исчезли под деревьями.

Большой заброшенный пруд давно заглох и зарос тростником, но в средине его ещё было много воды, в которой блестел теперь месяц. Старые развесистые берёзы росли по высокому валу, к которому подступал частый, густой лес почти со всех сторон; только в одном месте к берегу примыкала луговина, подымавшаяся в гору, к усадьбе: и пруд, и обступивший его лес лежали в глубокой лощине, над которой подымался серебристый туман в этот поздний час.

В чёрной тени больших берёз давно уже стояли две безмолвные фигуры, такие тёмные и неподвижные, что их можно было также принять за два пня или дерева по желанию.

Только огонёк неразлучной сигары выдавал несомненную принадлежность, по крайней мере, одной из них к миру людей вообще и курящих молодых людей в особенности.

— Они! Наконец-то!

Действительно, в лесу послышался слабый треск сухих сучьев, и на валу пруда мелькнули белые платья.

— Как здесь хорошо! Как хорошо! — закричал весёлый голос.

— Сыро уж очень! Надо платья чуть не до колен поднимать.

За берёзами раздался смех.

— Маша, ты слышала?

— Что?

— Кто-то засмеялся?

— Вздор!

— Нет, ты послушай?

Они прислушались. Всё было тихо, только лес шумел кругом, и маленькая птичка чирикала где-то в чаще.

— Тебе показалось. Ну, куда же мы?

— В лес, на ту сторону. Постой, только светляка достану. Смотри, как он красиво блестит в тростнике.

Она спустилась с вала и нагнулась над прудом. Светляка было трудно достать; он забрался глубоко в росистую траву.

Молодая девушка так занялась им, что и не заметила, что произошло на валу. Слышала она шаги, лёгкий крик…

«Маша на лягушку наступила!» — подумала она, улыбаясь.

Но затем слишком уже тихо стало кругом…

— Маша!

Где-то далеко впереди отозвалась Маша.

— Куда же ты? Подожди меня!

Серебристый туман вился над прудом. Таинственно и странно белел он между деревьями, принимая смутные, непонятные формы. Точно чудные тени сплелись в одну большую гирлянду, и вьются, и подымаются, стараясь разъединиться и разлететься в разные стороны… Казалось, что из этих сонных вод, в которых отражался месяц, выйдет страшная белая русалка и засверкает своими водяными зелёными очами, отряхая блестящие брызги с длинных волос… А на чёрных сучьях сухой берёзы притаится мохнатый леший и закричит дивим голосом…

Странный, протяжный крик прозвучал и замер в чаще…

С бьющимся сердцем молодая девушка взбежала на вал и осмотрелась кругом.

Она была одна.

Правда, ей показалось, что какая-то чёрная фигура мелькнула и спряталась за деревом, но это, верно, только показалось. Однако, она невольно вздрогнула и поспешила вперёд, в лес. Маша, конечно, по ту сторону пруда, там, где растут папоротники. Скорее к ней, а то как-то страшно одной…

Сыро и темно было в лесу; сухой лист шуршал под ногами; тёмное небо со своими редкими звёздами едва сквозило в вышине. Всё гуще и гуще становился лес.

— Маша! Маша-а!

Звонкий голос прозвучал в ночной тишине и оборвался…

Вместо ответа раздался опять тот же странный, дикий крик и ещё — с другой стороны…

От этого крика сердце замерло у неё в груди, и, ничего не помня, сама не зная зачем, она побежала как встревоженная лань, задевая краями белого платья за низкие ветки и за кусты густого папоротника…

Она бежала вперёд, в лесную чащу…

Что это такое? Что за страшная чёрная фигура с уродливой головой? Да это просто старый пень, обросший мхом… Но там, впереди, уже не пень… Кто-то стоит…

Длинное белое что-то стоит и не движется… Чем ближе, тем длиннее… Это не может быть Маша!

Она останавливается и всматривается с бьющимся сердцем, задыхаясь от быстрого бега. Господи! Можно ли быть такой трусихой!? Это просто просвечивает поляна между двух старых осин!

Сырой луг тонет под ногами; кочки, заросшие жёстким брусничником и кустами папоротника, поднимаются там и сям. Болото!

Месяц, должно быть, зашёл. Небо совсем черно над головой; ярко горят звёзды. Лес вздымается кругом чёрной стеной; густой туман клубится над поляной, и плывёт в лес белыми полосами, и тает между деревьями. Светляки горят целыми десятками на мшистых кочках…

— Да я, однако, заблудилась! — сказала девушка громко.

И ей стало страшно-страшно…

Вдруг в лесной тишине прозвучал колокол… Звуки его пронеслись среди ночи из отдалённого села; тихо и стройно прозвенел металлический голос, возвещая наступление полночи…

Вот она полночь — таинственный час, когда подымаются русалки из забытых вод, когда расцветает огненный цветок в непроходимой чаще, когда бродит лукавый леший…

Она невольно озирается кругом и слабо вскрикивает…

По поляне движется высокая чёрная фигура; вот она идёт ближе и ближе, прямо к ней… И в ту же минуту у ног её, в кусте папоротника, вспыхивает яркая красная искра…

Неужели в самом деле папоротник цветёт?.. Боясь оглянуться, вся дрожа, она наклоняется и протягивает руку…

— Не трогайте, обожжётесь! — кричит голос прямо за ней.

Если это и леший, то леший знакомый; она тотчас узнаёт его голос, который заставляет её сердце забиться с новою силой, но уже не от страха…