Николай Лейкин - Третья жена

В небольшом деревянном домике одной из улиц, прилегающих к большому проспекту Петербургской стороны, плачет молоденькая, хорошенькая девушка, а окружающие ее родственники ликуют.

— Эдакое ведь счастье тебе, Настенька, привалило! Эдакое счастье! — восклицает мать в коричневом шерстяном платье, в кисейном чепце.

— Ну, Настасья, сходи ты завтра к Фирсу Миронычу — большой начетчик он — и спроси, каким угодникам бедные невесты должны молиться, — говорит отрепанная тетенька с подвязанной скулой, — потому так оставить нельзя, а то могут они и другие мысли в голову ему вложить. Шутка! Эдакий богатеющий купец! Ведь у него тринадцать кабаков одних, окромя лабазов и мелочных лавочек!

Старичок отец с необычайно красным, гладко бритым лицом совсем растерялся от радости. Ради торжественности он «преобразился» из своего вечного рваного халата в старый вицмундир с голубенькой ленточкой в петлице, надев его на гороховые брюки, и бормочет жене:

— Прасковья Кузьминишна! Возьми ты сейчас свой беличий салоп и тащи к жиду! А на обратном пути, во-первых, четвертную крымской, потом миног, полкоробки сардинок да не худо бы бутылку рому. Купцы любят.

— Ничего не надо! Ни чуточки не надо! — откликается повязанная шелковой косынкой сваха. — Все до капельки сам с молодцами вам пришлет: и фрукты, и ведро водки из собственного кабака, и вино, и закуски разные. Спрашивал даже меня: не надо ли им грешневой крупы?

— Да где он ее видел-то? — приставали к ней родственники.

— Я… все я… Помните, на Смоленском-то кладбище на могилке сидели? Ну, вот и он тут был. У него там две жены похоронены. Я ему и указала на Настеньку. Увидал — и распалился. Наутро за мной шлет. Первая, говорит, у меня жена была в телесах и мелкая, вторая крупная, а теперь маленькую и субтильную хочу — сватай. Только из-за непочтения сыновей и женится, а то при таких деньгах мог бы и в подержание себе субтильную сыскать.

— Здесь чиновник Чободыркин живет? — вопрошает в сенях молодец с корзинкой вина на голове и, получив утвердительный ответ, говорит:- Получайте от купца Огузкина!

Сзади его мальчишка держит в объятиях ведерную бутыль.

— Вот уж щедроты так щедроты! — торжествует отец, принимая пойло.

— И все это сыновьям в пику, — продолжает сваха. — Я, говорит, ей кровать с музыкой куплю и бархатный балдахин сверху поставлю! Мне, говорит, главное, субтильность в ней нравится. Сами знаете, тела-то молодые любят, но старичку тоненькая девушка всегда пригляднее, — прибавляет она.

— Настенька, знаешь что, друг любезный: надень ты барежевое платье с голенькой шейкой, — советует мать. — А то что за охота в этой удавке?..

А девушка между тем плачет да плачет.

— Настасья! Ты это что глаза портишь? — кричит на нее отец. — Я ведь из веника и прутьев понадергаю, не посмотрю, что тебе семнадцатый год. Вспомню и старину. Чтоб живо веселые улыбки и игра глаз!

А в прихожей опять возглас:

— Получите из овощенной лавки! Купец Огузков прислал.

— Да одевайся же, тебе говорят! — топает на дочь мать.

— А вот мы с нее сами это платьишко сдернем и открытое наденем! — угрожает тетка. — Послушай, Андревна, ты не сказала ему, что есть, мол, у невесты тетка, бедная вдова двенадцатого класса? — обращается она к свахе.

— Нет, не сказала. А только обещал всех одарить. Удивлю, говорит, мир и все мне в ноги кланяться будут.

— Напомни ему, голубушка, чтоб черное гроденапливое платье и куний воротник, а я тебя кофейком попою. Да не осталась ли у него перина после покойницы жены?

— Перина нам-с, а не вам! Мы отцы с матерью, мы ее родили, а не вы! — огрызаются родители.

— Ах, Боже мой! Вы родили, а я грамоте учила. Нет, ты скажи, чтоб мне перину…

— Скажу, скажу, родные! У него этих перин до десятка будет.

— Примите из лабаза разные разности! — снова слышен голос в кухне. — От купца Огузкова. Тише, тут бутыль керосину.

Все выскакивают в кухню.

— Скоро сам-то?

— Следом. Сел в пролетку и поехал в кондитерскую, — отвечает молодец.

— Ах, Боже мой! Марфа, ставь самовар! Настасья! Да что ж ты в самом деле идолом сидишь! Тащите ее! — суетятся родственники.

Мать и тетка хватают девушку за руки и тащат в другую комнату. Сваха расстегивает у ней лиф платья. Отец бросается вынимать из корзин съедобное.

— Ах, живодеры! живодеры! — вопиет в дверях кухарка. — Да ведь он двух жен-то поедом съел, живьем в гроб вколотил!

— Так что ж, что вколотил? А теперь она его вколотит. Немного уж ему жить-то осталось, — выскакивает к кухарке сваха. — Ему доктор такой куплет сказал, что как только его рассердить хорошенько, то так он, как сноп, и свалится. У него невриз в голове.

Из другой комнаты слышатся рыдания дочери и громкий возглас матери:

— Андревна, родная! Напомни ему ужо, что у отца-то шубы нет.

— Да ведь он зверь лютый! Он второй-то жене, сказывают, десятифунтовой гирей голову проломил и тысячу рублей доктору дал, чтоб тот сказал, что скоропостижно!.. — вопит кухарка.

— Ну, так что ж, что второй жене проломил! — откликается сваха. — А третьей не проломит. Да пойми ты, дура, что он на Настеньке из-за скоропалительной любви жениться хочет, и опять же чтобы сыновьям назло, а прежде на капиталах женился. Ну, убьет он ее… Какая ему польза? Ведь это третья жена будет. На четвертой жениться ему не позволят.

— Верно, Андревна, верно! — одобряет ее отец, роющийся в корзинах. — Помоги-ко мне бутылки-то раскупорить.

— Андревна! Смотри за ним, чтоб он до жениха-то не нализался! — опять доносится из другой комнаты голос матери.

Невесту буквально втащили и пихнули на диван. Декольтированное платье надето было кое-как. Она была бледна, как полотно, глядела бессмысленно, не плакала уже более, а только как-то судорожно подергивалась.

— Не послать ли к девицам Окуркиным за румянами? — говорила тетка. — Подрумянить бы ее, а то бледна очень.

— Не надо, не надо, родные! — крикнула сваха. — Он бледность любит. Бледностью-то только и прельстился. Первые-то у него жены были румяны, так теперь для перемены на бледность мода.

В это время у дома остановилась пролетка. С нее слезал седой старик.

— Приехал! Приехал! — завопил весь чиновничий дом и бросился в кухню.

Там в дверях стоял уже жених, держал в руках громаднейший бумажник, и, вынув оттуда трехрублевую бумажку, «серебрил» кухарку, суя бумажку ей в руки.

— Благодетель! — взвыла та и прилипла к руке губами.

К старику подскочил отец невесты, поцеловал его в плечо и начал стаскивать с него пальто.

— Будущий тестюшка? — спросил тот.

— Точно так-с.

— В таком разе в губы…

— Пожалуйте! Пожалуйте в комнаты! На пороге-то нехорошо! — кричали женщины.