Игнатий Потапенко - Не герой

Он выпил и пожевал какую-то закуску.

— А дети? — спросил Рачеев. — Как же они с детьми устраиваются?

— Дети? Ха-ха-ха! Вот спросил! Во-первых, детей почти не бывает, а ежели бывает, то самая малость!.. Нынче такая теория есть: люди умственного труда, дающие, так сказать, тон общественной жизни, не обязаны размножать род человеческий. Они заняты высокими соображениями, им это мешает… Пусть, дескать, этим занимаются люди темные… Ну, словом, на мужика свалено… Понимаешь ты? Мужику, значит, прибавилось работы. Прежде на него возлагалось добывание сырья и прокормление избранников рода человеческого, а нынче, кроме того, единственно на него возложено и размножение того же человеческого рода… А ежели каким-нибудь чудом дети оказались, то их растасовывают: этот тебе, а этот мне, вот и все. У одного нет матери, а у другого нет отца…

— А знаешь, — заговорил он опять после короткого молчания, и на губах его появилась злорадная улыбка, — а ведь он ее бросил…

— Кто? — спросил Рачеев, у которого от всех этих едких изречений Ползикова голова кружилась.

— Эскулап Киргизов Зою Федоровну! Получил он назначение куда-то не то в Батум, не то во Владивосток. Ну, и сказал ей: милая моя, в столь дальнее путешествие отправляться вдвоем неудобно. Жалованье мне дают маленькое, прогонные тоже нынче сбавили, словом — я беден, а бедность, как я уже тебе докладывал в ту памятную минуту, когда и прочее — бедность, говорю, не порок. А посему — до свидания. И уехал сей непорочный бедняк, а Зоя Федоровна осталась на бобах… Думал, ко мне придет; но нет, гордость не позволила. За ум взялась, в зубоврачебное искусство ударилась… А жаль, я бы ей пропел мелодию о римском носе и о свободе щекотки… Я бы ее к черту послал!.. Теперь она изнывает в скудости, а я семь тысяч получаю и ей ни копейки не даю… и девать-то мне их некуда, а ей не дам… Вот что!..

— А сын твой? У тебя был маленький сын? — спросил Рачеев, вспомнив, что он участвовал даже в торжестве по поводу рождения у Ползиковых наследника.

Ползиков вздрогнул и выронил рюмку.

— Скотина ты, Дмитрий Петрович, и больше ничего! — промолвил он трагическим голосом и вдруг замолк. Глаза его страшно замигали, кажется, в самом деле он готов был заплакать. Это продолжалось не более минуты, после чего он протянул приятелю руку и сказал простым, ровным голосом:

— Извини, брат… Я совсем выпустил из виду, что ты приезжий и не можешь знать… Сын мой, Антоша, помер… В тот же год, как ты уехал. Дифтерит проклятый… эскулап Киргизов лечил… Невежда… он погубил его… И вот же она могла сойтись с этим человеком!.. Тьфу!.. Не люблю я вспоминать об этом!..

Он опять замолк. Молча налил он ещё рюмку, выпил и все молчал. Потом налил Рачееву вина и кивком головы пригласил его пить. Рачеев выпил.

— Где ты пишешь теперь? — спросил он.

— «Заветное слово»! Газета литературная, экономическая, политическая и безнравственная!.. — ответил Ползиков, не подымая головы и старательно разжевывая закуску.

— Что такое? Ты пишешь в «Заветном слове»? — с искренним удивлением воскликнул Рачеев.

— В ём самом! — промолвил Ползиков, ухмыляясь как-то носом. — А что? Не нравится тебе? А?

— Нет!.. Только удивляет!..

— Н-да!.. Спервоначалу меня самого это удивляло, а потом я привык… Ничего… Знаешь, как морская болезнь с непривычки. Первый день едешь, так и воротит тебя, только тем и спасаешься, что вверх носом лежишь да лимон сосешь; на второй день лучше, а там уже начинаешь ровно ходить и даже в самый разгар урагана на палубе с пароходными дамами любезничаешь… Ничего, привык!.. И ведь вот вы народы — народы! — заговорил он опять, но уже возвысив голос. — Вас все удивляет, все… А почему? Потому что вникнуть не хотите. А ты вникни… Ты вложи пальцы в мои язвы гвоздиные. Например, я работаю в «Заветном слове». Газета гнусная, что и говорить. Но опять же — где я буду работать? Ведь я писатель, следовательно, должен писать, и ничего другого делать я не должен, да и не умею… Ну-с, а где у нас хорошие газеты, честные то есть?.. Ну-ка, считай; раз-два… и обчелся! А хороших людей много; это предрассудок, что их мало. Пропасть их у нас! И пишут они довольно, все щели заняли в хороших газетах… Куда ни повернись, хороший человек сидит и хорошую статью пишет!.. Перебивался я долго, нужду терпел отменную… Хотя и имя какое ни на есть приобрел, а все же капитала не нажил. Напишешь что-нибудь дельное и думаешь: куда отдать? Туда — стыдно, сюда — совестно, вон куда — зазорно! А там, где хотел бы, места нет, два месяца ждать будешь… Ну, и бедствуешь… А гнусных местечек у нас сколько угодно, и там барыш большой получают, денег много платят… А тут еще этот женский вопрос случился… Зоя Федоровна, то есть, сбежала… Маялся я, маялся, страдал и думал, думал и размышлял, да как плюну, брат… Взял это я, накатал статью да и понес в «Заветное слово»… А там сейчас: добро пожаловать! Милости просим! Семь тысяч в год, пиши, что хочешь, хоть «Слово о полку Игореве» сначала сочиняй, лишь бы стояло внизу Ползиков! Им что надо? Думаешь, они в Ползикове нуждаются? Нисколько. У них своих молодцов довольно, и все горячие молодцы, почище Ползикова будут. Но дело в том, что Ползиков было честное имя, ну, им и желательно показать почтеннейшей публике: вот они, дескать, какие ваши честные литераторы! Дали ему семь тысяч в зубы, он и пошел к нам… Понимаешь, дискредитировать честное направление им желательно и больше ничего!.. Потому цену-то они себе хорошо знают… Ну, а мне плевать решительно на все на свете, ибо понял я, что честные люди такие же мерзавцы, как и подлецы!.. Вот что, брат!..

— Ты, значит, переменил убеждения?

— Зачем? Нисколько. Убеждения мои остались при мне… уж это, брат, шалишь, чтобы я за семь тысяч переменил убеждения… Убеждения — это моя святая святых неприкосновенная.

— Но пишешь ты в тоне «Заветного слова»?..

— Я пишу в моем собственном тоне. Как бы тебе это объяснить? В музыке это есть. Идет, например, маэстро в каком-нибудь тоне, скажем там, фа-мажор… и вот ему надо переехать там в какой-нибудь ре-минор. Так вот он и начинает модулировать. Пока это он модулирует, никак нельзя разобрать, в какой тон он перейдет. Может быть в минорный, а может быть и в еще более мажорный, а то и так останется… ну, вот я и модулирую; я все только модулирую. У меня не то, чтобы и так и этак или, как там говорят, и нашим и вашим. У меня не так и не этак, не нашим и не вашим… Вот как! А то, — чтобы я ради прекрасных глаз горячих молодцов из «Заветного слова» переменил убеждения!? Как бы не так! Да ты возьми это: ведь они через каких-нибудь пять-шесть лет мне до свидания скажут. Зачем я им? Мое имя опаскужено, ну и довольно… Цель достигнута… Вот тут-то я и разрешу свою модуляцию уже в настоящий тон!.. Да, брат, вот она, борьба за существование!..