Дмитрий Мамин-Сибиряк - Крестник

— Васька объявился, Александр Иваныч…

— Ах, мерзавец!..

— Опять с каторги выворотился… Наши заводские его видели на тракту. Идет это с котомочкой и кланяется, а потом остановился и говорит: «Скажите, — говорит, — поклончик крестному!». То-то охальник он, Васька-то…

— Мошенник… Так и говорит: крестному?

— Так и сказал.

— Чего же его не задержали, подлеца? — возмутился Александр Иваныч, разглаживая свою окладистую рыжую бороду.

— Да уж так, Александр Иваныч… Кабы наши заводские, так беспременно пымали бы, а то деревенские. «Кто его знает, — говорят, — что у Васьки на уме… Не прост человек, коли из бессрочной каторги выворотился».

— Дураки!

— Известно, деревня, Александр Иваныч… Потом бабы видели Ваську на покосе. Наши заводские бабы-то сразу опознали Ваську… Он еще хлебца у них попросил, потому как, значит, в бегах больно отощал. Известно, каторжник: где день, где ночь — все одно лесной зверь. А бабы, известно бабы, как все одно овечки в лесу: все отдам, только не тронь. Жив смерти боится, Александр Иваныч.

Этот доклад происходил рано утром, когда становой Александр Иваныч, в халате и с трубкой в руках, пил чай. Высокий, костлявый, с выпученными глазами неопределенного цвета, Александр Иваныч пользовался большой популярностью в своем участке, как человек исполнительный и энергичный. Любимой его поговоркой было: у волка в зубе Егорий дал. Именно на такого волка и он сам походил, особенно с головы, костлявой и широколобой, с большим, точно вечно нюхающим носом и гладко остриженными щетинистыми волосами. Докладывал о Ваське заводский объездной лесник, коренастый и кривоногий мужик, по фамилии Хрусталев. Он был в своей форме — в сером полукафтанье, перехваченном красным кушаком, и с медной бляхой. Небольшая русоволосая головка с быстро мигающими глазками была крепко посажена на широкие плечи, а несоразмерно длинные руки придавали такой вид, точно они были взяты от другого человека.

— Ну, так что тебе нужно? — хрипло спросил Александр Иваныч, насасывая свою трубку.

— А значит, объявить пришел, Александр Иваныч, потому как дело совсем особенное. Значит, на всякий случай…

— Да ведь у тебя свое начальство есть, ему и объявляй. Умнее меня хотят быть, ну, пусть и ловят Ваську… Ваши-то заводские очень уж расфоренлись, да и следователь новый тоже. Я да мы — ну и пусть делаются, как знают.

— Моей причины никакой тут нет, Александр Иваныч, а только я насчет Васьки… значит, известный у вас порядок…

— Дурак ты, Хрусталев! — обругался Александр Иваныч и даже замахнулся на лесника чубуком. — Иди и скажи своему заводскому начальству, что они все дураки…

По обыкновению Александр Иваныч покричал, потопал ногами и выгнал лесника вон. Хрусталев выскочил на улицу без шапки и долго встряхивал своей маленькой головкой, точно его окатили холодной водой.

— Что, получил два неполных? — смеялся кучер Александра Иваныча, сидевший за воротами. — Тоже к Александру Иванычу с молитвой надо подходить… Как еще на кого взглянет.

Эта маленькая бытовая сцена имела свои причины в тех недоразумениях, которые возникли у Александра Иваныча с Энским заводоуправлением. Пятнадцать лет Александр Иваныч «становил» в Энском заводе, был на счету у начальства и не раз получал за свою энергию отличную благодарность. Сам губернатор знал Александра Иваныча, называл его попросту Александром Иванычем и ставил в пример всем другим уральским становым. Конечно, были свои грешки и у Александра Иваныча (у волка в зубе Егорий дал), но начальство смотрело на них сквозь пальцы. На Энском заводе было, конечно, свое заводское начальство, и очень большое начальство, которое с испокон веку ладило со становыми, а с Александром Иванычем в особенности. Но враг человеческий силен, и черная кошка пробежала между сторонами.

Дело происходило на именинах управителя Зыкова. Александр Иваныч находился в прекрасном настроении духа и, в качестве почетного гостя, винтил с самим именинником и молодым судебным следователем Голубчиковым. Это был еще совсем молодой человек, но держал себя с большим гонором и, как показалось Александру Иванычу, отнесся к нему свысока. Может, это просто показалось Александру Иванычу, но, тем не менее, он затаил злобу. В довершение всего Александру Иванычу пришлось быть партнером Голубчикова, и, по привычке, выходя с валета бубен, он сказал:

— А ну-ка мы не помнящего родства бродягу выпустим…

«Непомнящий родства» был бит, и Голубчиков ядовито заметил:

— Эх, Александр Иваныч, не вам, видно, с бродягами дело иметь.

— Как не мне?.. Позвольте, молодой человек…

Произошел довольно крупный разговор. Хозяин вмешался и, стараясь примирить гостей, окончательно испортил все дело. Александр Иваныч досидел до конца вечера, простился с хозяином довольно холодно и увез с собой нараставшее злобное чувство: его променяли на мальчишку, на молокососа — его, Александра Изаныча. Зыков, в свою очередь, тоже обиделся: он-то уж, кажется, был ни при чем, а тут еще услужливые люди передали Александру Иванычу, как похвалялся молодой следователь, что он и без Александра Иваныча обойдется, а ловить бродяг совсем не хитрая штука. Появление Васьки восстановило эту домашнюю историю, и по уходе Хрусталева Александр Иваныч даже потирал руки от удовольствия,

— Будем посмотреть, как Зыков с Голубчиковым будут ловить Ваську! — повторял он, пыхтя дымом. — Будем посмотреть.

Сам по себе Васька является типичным роковым человеком. Он был мастеровой Энского завода и промышлял «по лесоворной части». Такая специальность объяснялась очень просто: громадная заводская площадь принадлежала заводовладельцу всецело, а у населения никакой земли не полагалось, как не полагалось и лесу, а без лесу жить невозможно, как известно всем и каждому. В Энском заводе каждое бревно и каждое полено дров являлось, таким образом, продуктом «лесоворной части». Другого леса, кроме краденого, не существовало. Васька промышлял этим воровством и кое-как существовал. Зимой он вывозил бревна на себе — положит бревно на свои салазки и везет. Когда его ловили с поличным и предъявляли мировому судье, Васька удивлялся и очень резонно говорил:

— Кто его садил, лес-то? Божий он… А что касаемо того, что я вырублю лесину, выволоку ее на своем хребте да продам за восемь гривен, так это какое же воровство: поденщина не окупается. Все мы хлеб едим, ваше высокоблагородие… Кабы другая подходящая работа попала, да я бы с моим удовольствием, а то вровень с двужильной лошадью маюсь, и я же вор.

Эти рассуждения ни к чему не вели, и Васька прошел через целую лестницу повышавшегося возмездия. Сначала его присуждал мировой судья к штрафам, потом на высидку, а в конце концов Васька достукался до окружного суда. В результате получилось заключение в острог, но и оно не исправило Ваську. По выходе из острога Васька опять попался в лесоворстве и по новому, строгому закону был лишен «некоторых прав и преимуществ» и сослан «в не столь отдаленные места». Но это не образумило Ваську: он бежал с места ссылки и пришел в Энский завод, как бродяга. Тут его и накрыл Александр Иваныч в первый раз.