Дмитрий Мамин-Сибиряк - В последний раз

— Не наше дело, — заметил ей Гаврила Семеныч. — Наше дело сторона…

— И все-таки поганка!.. — настаивала Маремьяна Власьевна, охваченная неожиданной тревогой.

Гаврилу Семеныча неожиданно выручила безответная дочь Душа, которая как-то сразу сошлась с приисковой пирожницей и сделала открытие, что та уже «на тех порах», то есть беременна, и приехала в Мияс «разродиться», Маремьяна Власьевна сразу осела. Как не покрыть девичьего греха? А по уральской поговорке, тем море не испоганилось, что пес налакал… Судили-рядили на тысячу ладов, судачили, бранили старого греховодника Егора Спиридоныча за его баловство, а в конце порешили так, что надо пирожницу укрыть.

— Сотельный билет тебе скощу, Гаврила Семеныч, — говорил Катаев. — А только сослужи службу… Конечно, грешный человек… совестно…

— Это не мое дело, — строго ответил Поршнев. — Поговори с моей женой… Это их, бабье, дело.

Маремьяна Власьевна и Душа приняли сторону пирожницы. Уж очень девушка хороша издалась, и безответная какая-то, а старый змей хитер.

— Маремьяна Власьевна, голубушка, — говорил Катаев, прижимая руки к сердцу. — Вот как перед богом, так и перед тобой… Грешный я человек, действительно, а только по духовной откажу Тане триста рублей… Меня же будет вспоминать, старика.

Пожалела Маремьяна Власьевна непокрытую девичью головушку и даже оставила ее у себя. Не дорого — не дешево, а купил ее скощенными со счета ста рублями. Деньги не маленькие, хотя и виноват кругом. На дворе у Поршневых был флигелек, и Татьяну туда можно было упоместить в лучшем виде. Все-таки не зверь, а живой человек. Пса, и того жалеют.

Устроив свою пирожницу, Катаев оставался в Миясе недолго.

— Ох, дела у меня, Маремьяна Власьевна! — повторял он, качая головой. — Вот какие дела… В том роде, как в котле кипишь. Может, ты и сердитуешь на меня, а только напрасно: моя половина — твоя половина.

— И не говори, Егор Спиридоныч, — ответила с бабьей отчетливостью Маремьяна Власьевна. — Не нашего бабьего это ума дело… Говори с Гаврилой Семенычем, а мое — бабье дело.

Гаврила Семеныч все время отмалчивался. Он как-то вдруг точно потемнел. Первая заметила это Душа.

— Мамынька, с тятенькой неладно… Опять закрутил его Егор Спиридоныч.

— Ну, это не твоего ума дело, — почему-то сурово ответила дочери Маремьяна Власьевна.

Перед отъездом Катаев, как будто между прочим, заметил Поршневу:

— Ну, Гаврила Семеныч, ты, значит, того… Сколачивайся за зиму-то деньжонками, а весной я опять приеду в гости.

— На «Змеевик» я не поеду, Егор Спиридоныч. Ну его…

— И окромя «Змеевика» дела найдем до усов…

В первый момент к предложению Катаева попытать счастья летом еще раз Поршнев отнесся очень недоверчиво и даже посмеялся про себя.

«Ишь, какой сахар нашелся!.. Закопал я на „Змеевике“ близко тысячи рубликов — и будет. Очень даже благодарны вам, Егор Спиридоныч. Сыты по горло…»

Поршнев не скрыл закинутого Катаевым лукавого словечка от жены, и Маремьяна Власьевна страшно перепугалась.

— Да не змей ли, прости господи!.. — повторила она в ужасе. — Вот человека нанесло на нас… Погубитель он наш!

— А ты не бойся, старуха, — утешал Поршнев жену. — И мы тоже не лыком шиты… Не на таковых напал. Одурачил он меня тогда, пряменько сказать… В другой-то раз и поумнее будем.

Но Маремьяна Власьевна не успокоилась. Она сердцем чуяла неминучую беду. Змей не отстанет, пока не изведет вконец всю семью.

Предчувствия не обманули Маремьяну Власьевну. Гаврила Семеныч начал потихоньку собирать деньги, где только мог. Были кое-какие долги, и он получил их с особенной настойчивостью. Потом он налег на свой постоялый двор и торговлю; но тут много получить было нельзя. К марту он едва-едва сколотил рублей триста. Пришлось обратиться к займам.

«Что же, получу и отдам, — успокаивал себя Поршнев. — Сам давал взаймы…»

Но тут вышла неприятная история. Люди, которые имели деньги, и могли дать, и дали бы еще год тому назад, теперь точно сговорились и в голос отвечали:

— На что тебе деньги-то, Гаврила Семеныч? Слава богу, кажется, все у тебя есть…

— Оборотец надо сделать один… — лгал Поршнев, скрывая свои планы.

Богатые мужики отлично знали, какой оборотец на уме у Поршнева, но делали вид, что ничего не подозревают. В первое время Поршневу было очень трудно просить и обманывать, но потом все как рукой сняло, лишь бы добыть денег. Он не постыдился обобрать до нитки старуху-тетку, верившую ему по старой памяти.

— Ох, Гаврилушка, распоследние копеечки тебе отдаю, — стонала старуха. — Это у меня смертные денежки, чтобы похорониться чем было…

Нелегко было Поршневу слушать такие слова, но делать было нечего, приходилось терпеть.

В начале апреля Катаев приехал. Он сделал вид, что приехал навестить Татьяну, а потом по пути побывать на «Змеевике», где оставалась разная приисковая снасть. Поршнев встретил гостя хмуро и почти неприветливо, а Маремьяна Власьевна вся почти насторожилась, как птица над своим гнездом. Но змей сделал такой вид, что не замечает. Он оказывал теперь преувеличенную заботливость по отношению к пирожнице и подолгу засиживался у нее во флигельке, где она пока еще жила. Родившийся у нее ребенок сейчас же был отдан на воспитание куда-то в дальнюю деревню, и девушка страшно тосковала. Она, как говорится, не находила себе места, и Маремьяна Власьевна искренне ее жалела. Когда Катаев вошел во флигелек, Татьяна страшно испугалась. Она вся тряслась и смотрела на гостя округлившимися от страха глазами.

— А я тебе гостинца привез, Танюшка, — говорил Катаев, подавая шелковый головной платок. — Вот носи да не потеряй…

Она не взяла платка и только отодвинулась подальше от гостя.

Потом Татьяна побежала к Маремьяне Власьевне вся в слезах.

— Убегу… убегу… — шептала она в отчаянии. — Ох, погубитель он мой!

— Обижает он тебя?

— Нет, никогда не обижал… А только боюсь я его до смерти. Он ласково-ласково заговорит, а я трясусь, как осиновый лист… Теперь зовет меня на лето в Кочкарь, — там у него новый прииск; а я ему: не поеду! Ну, а он смотрит на меня и улыбается… Вот это самое мне нож вострый, когда он улыбается. Взяла бы его и на мелкие части растерзала…

— Тебя ведь никто не неволит, Татьяна, ехать с ним… Живо у нас дело найдется. Хочешь, я с ним сама переговорю…

— Ох, голубушка, Маремьяна Власьевна, ничего не говори! Мне же хуже будет! Вот и сейчас я его ругаю, а он рукой повел — я и пошла за ним, как овца. Нету моей волюшки, точно связал он меня, старый хрен…

Девушка и плакала, и смеялась, и ластилась к приголубившей ее Маремьяне Власьевне. Старуха ее полюбила и за глаза называла «приворотной гривенкой» — и тиха, и ласкова, и на всякое дело быстрая. Этакой-то девушке да пропадом пропадать — вчуже жаль.