Анастасия Вербицкая - Иго любви

— Ты переедешь на хутор к крестной…

— Зачем, мамочка? Позвольте мне побыть одной! Мне неприятно жить в чужом доме, хотя б и у крестной.

— Скучать будешь, Вера?

— Я никогда не скучаю, мамочка.

Правда… Удивительная девушка эта Вера!..

Вздохнув, Надежда Васильевна поцеловала голову дочери.

— Будешь писать мне, детка?

— Да, мамочка. Не беспокойтесь…

— Я тебе оставляю Аннушку. Возьму с собой Пелагею.

— Нет, нет!.. Пожалуйста, не берите ее с собой!

Она смутилась. И Надежде Васильевне было страшно спросить: почему? Ведь Вера не терпит Полю… И все-таки… Ах, все равно! Лучше не допытываться!

…Она была печальна, расставаясь с дочерью в майское душистое утро. Она крестила ее, и полон скорби был ее взгляд. Вера была почтительна и ласкова. Сдержанна как всегда. «Она что-то знает…» — догадывалась Надежда Васильевна. Глаза Веры смеялись, но застывшая в лице улыбка была болезненна. Скорей бы конец!

Колокольчик запел. Захлебнулись и заболтали бубенцы. Пыль поднялась столбом. Еле виднелся тарантас и рука с белым платком, посылавшая последнее приветствие.

Зябко поводя плечами, Вера щурилась вдаль.

Поля прибежала в девичью и заревела.

— Будет тебе Бога гневить, Пелагея Петровна! — утешала Настасья. — Полной хозяйкой на цельное лето осталась…

— Хороша хозяйка!.. Из рук девчонки глядеть, да ее фоны выслушивать… Знаю уж я, знаю, чьих это рук дело… Бывало, все с Полькой едут, без Польки не ступят шагу, а теперь Аннушка да Аннушка… Ты смотри, мать, как она нас всех к рукам приберет, даром что молоденькая! Пройдет год, она и маменькой командовать начнет…

— Через год, гляди, замуж выйдет.

— Как бы не так! Скорей наша Надежда Васильевна замуж выйдет, помяни мое слово! А эта все будет фыркать да заморского прынца поджидать!.. Змея подколодная… И глаза-то у нее змеиные…

Тарантас Надежды Васильевны догнал остальную труппу только часа два спустя, на постоялом дворе.

Только первый любовник (он же и герой) и любовница его, «простушка» Миловидова наняли бричку. Остальные вместе с Микульским, не изменившим традиции, тряслись в еврейской балагуле. Было дешевле и веселей.

Ехали на долгих, делая большие привалы. На станциях обедали, пили чай. По деревням закупали необходимую провизию. Надежда Васильевна была превосходной хозяйкой, и под ее руководством Аннушка на всю труппу варила куриный суп, жарила гуся. Если на постоялых дворах не хватало мест, мужчины шли ночевать на сеновал или на деревню. На станции оставались дамы. Ложились рано, вставали с зарей, чтобы выкупаться в реке или побродить в лесу, и опять ехали дальше, приветствуя солнце и свежесть полей. Все были бодры, беспечны, жизнерадостны. Микульский декламировал:

Надежда Васильевна, казалось, спала с открытыми глазами и видела блаженные сны. Безвольная, счастливая улыбка застыла на ее лице. Хлудов был все время рядом, ждал приказаний, угадывал малейшее желание, глядел в глаза покорным и пламенным взглядом, ничего не умея, ничего не желай скрывать.

— Даже зависть берет, — говорили актрисы. Старые перемывали косточки Надежды Васильевны. А молодые решали отбить Хлудова у «старухи», держали пари, что отобьют, вырабатывали план. Злобствовали. Даже сон и аппетит потеряли.

Мужчины были тактичнее, терпимее… Они не злословили. Кому какое дело? Они даже сердились на «баб». Они признавали, что Неронова еще «хоть куда», и кто из них отказался бы от связи с нею?

— Съест она его, как волк козленка, — говорил комик. — Останутся от нашего Хлудова рожки да ножки. Здоровье у него неважное, а у нее темперамент… ой-ой!..

— Это уж их дело, — возражал Микульский. — А по-нашему, совет да любовь! Играть она теперь будет во как! А нам только это и важно.

— Где твой паж, Наденька? — как-то раз невинно спросил Микульский.

Все расхохотались. Надежда Васильевна сдвинула брови.

Но это прозвище так и осталось за Хлудовым. Он не протестовал.

— Где ваша королева? — язвительно спрашивали его актрисы.

— Надежда Васильевна пошла к реке, — спокойно отвечал он, всегда неуязвимый, печальный, медленный, такой далекий от людей, словно он прислушивался к чему-то над землей, понятному ему одному.

Страсть их, которую они оба держали на цепи, как пойманный зверь рвалась на волю, грозила разбить клетку.

Если бы хоть на мгновение остаться наедине!.. Но это было невозможно. Ни один из них уже не ручался за себя через какую-нибудь неделю этой совместной жизни. И сладко и жутко было представить себе эту возможность. Но оба ждали ее. Ждали с напряжением, с трепетом.

С виду все было то же, что зимой: встреча глазами, разговор без слов, нечаянные прикосновения, когда он подавал ей стул, передавал тарелку, подсаживал в экипаж. Но взгляды его жгли и пронзали. Они уже не были так робки, как зимою. Они были красноречивы до ужаса.

— Фу ты, батюшки! Даже меня, старую, в жар кидает! — смеялась Дмитриева, красивая женщина, ровесница Надежды Васильевны, но смолоду уже игравшая старух. — Как не позавидовать молодости! — ядовито прибавляла она. И женщины смеялись.

А гордая Надежда Васильевна под этими взглядами Хлудова совсем теряла самообладание. Она боялась быть смешной и следила за каждым своим шагом, за каждым словом. Только глаза выдавали ее. Мимика ей изменяла. Как могла она подавить трепет, когда, нежно касаясь ее стана, он помогал ей подняться на высокую подножку экипажа? Как могла она потушить блеск своих глаз, после долгого переезда встречаясь с ним на станции или здороваясь утром на крыльце?

И вся эта близость с одной стороны и сдержанность с другой торопили назревавшую развязку.

На одной из станций, пока Аннушка готовила обед, Надежда Васильевна прилегла в одной из комнат на диване, подложив под голову думку. Тут же в ободранном кресле задремал Микульский.

На дворе стоял жаркий полдень, но от закрытых ставен в полутемной комнате было прохладно. На пол из щели ставни упал золотой луч и зайчиком заиграл на графине с водой. Где-то стонала муха в сетях паука. За окном раскинулось поле, дальше чернел бор.

Если б скрыться туда вдвоем! Хоть на миг побыть наедине…

Словно обожгла ее эта мысль. Она открыла глаза, поправила «думку», оперлась на локоть и прислушалась.

На дворе звучали голоса. О чем-то спорили, смеялись… Всегда смеются — счастливые!.. А где он? Не с ними ли?.. Хохочет Касаткина… Вызывающе, задорно… Когда кокетничает с Хлудовым, она всегда смеется именно так.

Заныло сердце, как больной зуб. Встать, поглядеть, там ли он?.. Она уже спустила ноги.

— М… м… по-ра? — сквозь дремоту заворчал Микульский.

Нет! Она не пойдет… Никому не выдаст своей муки. Не надо унижаться.