Анастасия Вербицкая - Иго любви

В этот день не успела Вера выйти к самовару, как Поля влетела в столовую. Глаза ее блестели и кололись, как булавки.

— Честь имеем поздравить вас с новобрачными! — заговорила она, преувеличенно низко кланяясь. — Молодые только что из-под венца вернулись и ждут вас на пирог.

— Какие молодые?.. Что она говорит, Верочка?

— Надежда Васильевна изволили нонче обвенчаться с господином Хлудовым, Владимиром Петровичем… Да-с… Под ручку пешечком пошли к ранней обедне, а вернулись повенчанными…

Барон высоко поднял и плечи, и брови. Это уж выходил такой скандал… Но Вера, вначале слушавшая с выражением испуга, вдруг порозовела вся и радостно засмеялась.

— Мамочка!.. Милая мамочка!..

Слезы сверкнули в ее глазах. Она выбежала из комнаты.

В спальне она упала на коврик перед постелью, подняла руки к образу Спасителя и истерически зарыдала. В этих слезах заключалась ее пламенная молитва, чтоб бедная мамочка, никогда не знавшая счастья в браке, узнала его хоть теперь!

Ах, не даром она принесла жертву матери, сама выйдя замуж без любви! Теперь никто не будет осуждать ее мамочку. И ей самой не надо ни перед кем опускать глаз. Нет позора. Нет любовника. Есть муж.

Пока она одевалась, барон хмуро курил, шагая по комнате. Его раздражало легкомыслие Надежды Васильевны. Романы в ее годы… Хорош пример для дочери! Сейчас видна актриса… Он удивлялся теперь, как в такой «отъявленной» среде мог вырасти дикий, чистый цветок, его Верочка? Ах, хорошо бы уехать куда-нибудь в другой город, чтобы разлучить Верочку с матерью, избавить ее от этого пагубного влияния!

— А кто он такой, этот Хлудов?

— Так… актеришка на выходах… никчемный мальчишка.

Барон чуть трубку не выронил.

— Маль-чиш-ка?.. Да сколько же ему лет?

— Двадцать три никак минуло.

— Гос-с-споди! — сорвалось у барона.

Он побагровел. И Поля ушла удовлетворенная. На кухне денщик задержал ее.

— Что же это вы помалкивали, Пелагея Петровна? Уж и хитрая же вы!

Она покраснела.

— Нельзя было болтать, не по времени… Мы с барыней порешили раньше Верочку выдать. А вот теперь увидим, кто кого на крестины позовет!.. Наши-то, гляди, ваших перегонят…

Денщик заржал от удовольствия, а Лизавета укоризненно вздохнула:

— Уж и скажете тоже! Язычок ваш, как бритва…

Вера с порога кинулась в объятия матери с истерическим плачем. Безмолвно обнимались они, мешая свои слезы. Ах, к чему слова? Так было жутко их промолвить!

Только прощаясь с дочерью, Надежда Васильевна сказала:

— Ты будешь… добра с Володей?

— О да, мамочка… Конечно…

Это случилось в феврале. А на Пасхе барон уже души не чаял в Хлудове.

Если Норден не уходил в клуб, он непременно сидел, в гостиной Надежды Васильевны за шахматным столом. Хлудов играл недурно, барон превосходно. Но помимо тонкой, всегда разнообразной, всегда волнующей игры, барона сам по себе привлекал этот молчаливый, деликатный, застенчивый человек с прекрасными трагическими глазами. Он держался с таким достоинством, так много оказывал внимания барону, что тот восхищался его тактом. При Надежде Васильевне Хлудов был по-прежнему как робкий влюбленный паж. Ничто как будто не изменилось. А в ее чувстве к мужу было так много нежности и почти материнской заботы, такой великой печалью веяло иногда от ее слов и взглядов, обращенных к Хлудову, что барон охотно простил артистке ее запоздалую страсть. «Мои дети», — сказала ему раз Надежда Васильевна, взглядом обнимая сидевших рядом Веру и Хлудова.

Вера тоже все почти вечера проводила рядом с матерью. Она была беременна и под руководством Надежды Васильевны и Аннушки шила детское приданое — трогательные распашонки, свивальники, бинты.

Глядя на ее склоненную головку, Надежда Васильевна думала: «Вот моя Верочка у тихой пристани. Будут у нее дети, и минуют ее все житейские бури, страсть, обман, унижения, разочарования… Ни одной слезы не прольет она по вине мужа… А дети — это такая радость… чистая, глубокая, без измены, без обмана…»

Она и теперь уже любила своего будущего внука.

Она ходила по зале и обдумывала предстоящую поездку по провинции. Слава Богу! Опять она будет играть, опять будет творить. Вместе с Володей уже через неделю она выедет на Киев и Харьков. Опять увидит те места, где страдала и любила год назад. Как жизнь хороша!

В первые четыре месяца своего брака Вера, еще не тяготившаяся своей беременностью, выезжала с мужем в Дворянское Собрание и с упоением танцевала, пока он играл в карты. По-прежнему бесстрастно принимала она чужое восхищение, горячие взгляды, робкие пожатия руки. В ней не только спала женщина. Хищные инстинкты кокетки, жажда кружить головы и иметь свиту поклонников — все это было ей чуждо. Переменив жилище и разделив постель с бароном, она оставалась той же Верой, замкнутой, целомудренной и оригинальной, с пылкой фантазией и насмешливым умом, с той же двойственностью натуры, с сильной, хотя еще дремлющей волей, но и со способностью к беззаветным порывам. По-прежнему она не знала скуки: любила музыку, чтение, изящные рукоделия, способности к которым передала ей мать. Лучшие часы ее жизни, как и раньше, дарил ей театр. Теперь она с нетерпением ждала увидеть мать свою в тех пьесах «больших страстей», которые ей не позволяли видеть раньше. Уж одно то, что мать вернулась на сцену теперь, выдав ее замуж, давало ей громадное удовлетворение, мирило ее с принесенной жертвой.

Самое неприятное в ее новом положении майорши были ее отношения к полковым дамам. Она всем сделала визиты, и раз в месяц принимала у себя офицеров и их жен. Играли в карты, потом ужинали. Вера, как хозяйка, должна была занимать дам. И на другой день у нее голова болела от этой болтовни, от колкостей, которыми обменивались милые дамы, от сплетен и грязи, которой они обливали всех женщин, не только из другого круга, но даже и «своих».

Вера смиренно выслушивала от опытных полковых дам их замечания, как надо жить офицерской жене… Это было нелегко. Это было даже трудно. Того нельзя… Это обязательно… А это уже совсем недозволительно и неприлично… Честь мужа и честь полка — на этом держался жизненный катехизис. И Вера, в девушках почти не сознававшая своей зависимости, по месяцам жившая самостоятельной, внешне и внутренне свободной жизнью, пока Надежда Васильевна уезжала на гастроли, теперь чувствовала себя, как в тюрьме.

Но, несмотря на свою юность, Вера не роптала. В ее натуре было заложено глубокое чувство долга. Оно помогало ей покорно исполнять супружеские обязанности, которые начались перепугом, дошедшим до нервного припадка, сильно тогда встревожившим барона, а закончились глубоким отвращением и чувством брезгливости, которые она скрывала, как могла.