Анастасия Вербицкая - Иго любви

Теперь, работая с Мочаловым, она чувствует еще большую зависимость, полную подчиненность его творческой воле. Она уже не артистка — она только робкая ученица, благоговейно внимающая учителю… «Я не так веду эту сцену», — скажет ей Мочалов своими мягкими теноровыми нотами. Словно погладит по лицу… И этого довольно. Она ждет смиренно и радостно указаний. Какая тут критика? Какие споры?.. Лишь бы угодить…

Стоит за кулисами, закрыв глаза и блаженно улыбается, слушая, как музыку, этот голос, который проникает в самые далекие, в самые таинственные изгибы ее я… А потом, с трудом передохнув, глядит на него из-за кулисы, как глядела когда-то там, в прошлом… И не замечает она резких линий, которые жестокий резец жизни провел на любимом лице. Разве не тот же у него высокий, бледный лоб гения? Не те же скорбные брови? Не те же глубокие глаза и маленькие красивые руки, доказывающие женственность натуры?.. Пусть у него сильные плечи и могучая грудь! Его голос нежен, и он, наверно, плачет, как женщина, любя и страдая. Он безволен, как дитя. Он застенчив, как девушка… Он не титан, гордо идущий своей дорогой к намеченной цели, не тяготясь одиночеством и злобно разрывая сети, которые случайно накинула на него женская хитрость или собственная страсть. Такому, как он, чтобы работать и быть счастливым, нужна нежная, сильная подруга… Нужна женщина, как эта счастливая Поленька, с помощью которой он создал когда-то свои лучшие роли! Пусть их разлучили жестокие насильники, — и их жизненные пути разошлись! Но нет счастливее ее в мире!.. Все в театре наслаждались его вдохновенной игрой. Но ей одной дано было видеть вспышки божественного огня в стремительности его исканий, в настойчивости его достижений… Скольким на сцене он расточал слова любви и поцелуи! Но ей одной дано было слышать его страстные признания… На ее груди он лил слезы восторга. Она разделяла с ним пыл и экстаз его первого чувства. И если она не сгорела в пламени его объятий, — тем хуже для нее!.. Что даст ей дальнейшая жизнь?.. Неутолимую жажду прежнего счастья. Неугасимое воспоминание о потерянном рае…

Но она все-таки знала это счастье. И райские грезы, снящиеся другим женщинам, для нее были действительностью.

О, если бы и ей самой хоть раз дано было поговорить с ним наедине, с трепетом внять его сокровенным признаниям, облегчить его тоску, влить бодрость в его душу… Но что значит она для него со своей беззаветной любовью?..

Невозможно словами передать того страха и волнения, которое охватывает Надежду Васильевну в день спектакля. Все, что она пережила в дни своих дебютов в Харькове, — бледно перед ее смятением. Она не думает о публике…

О нем, о нем одном… Она по себе знает, как партнер на сцене может расхолодить или вдохновить… И ей страшно… Где ее сила?.. Ее гордость? Ее вера в себя?.. Она чувствует себя песчинкой на морском берегу перед грозно надвигающимся валом.

Театр переполнен. Такими оглушительными аплодисментами встречают трагика, так долго длится бурная овация, что Надежде Васильевне есть время прийти в себя. Дрожь унялась, но руки как лед… Мочалов красив даже под гримом мавра, и ни одна женщина в театре не удивляется выбору Дездемоны. Ропот восхищения проносится по залу.

Поэтичный монолог Отелло в суде выслушивают в благоговейном молчании, не позволяя себе рукоплесканиями нарушить настроения артиста.

Он говорит его с поразительной простотой и благородством. Но сдержанная страсть трепещет в этих мощных музыкальных звуках, наполнивших весь театр, до последнего уголка.

Дездемона и Яго входят. Единодушно приветствуют зрители любимую артистку. Но она ничего не слышит, никого не видит, кроме Отелло. Глаза их встречаются. Ее взор горит любовью. С какой страстной тоской смотрит на нее мавр! С какой нежной печалью… Она пламенно защищает свое право любви, свое право выбора… Вдруг темное лицо его светлеет. Он торжествующе улыбается. Дездемона говорит звенящим, высоким голосом:

Отелло подходит и, обняв одной рукой Дездемону, нежно привлекает ее к себе:

Она невольно поднимает глаза. Их взоры встречаются. Содрогнувшись, она опускает ресницы и, вся ослабев, приникает к его груди. И чувствует, что он крепче прижал ее к себе. Она слышит, как стучит его сердце.

О, эта близость, созданная капризом поэта, и которая завтра покажется обоим сном!.. Она не может привыкнуть к этому прикосновению… Опять кошмарно сплелись действительность и вымысел. Разве она не Дездемона, неотъемлемая собственность этого человека?.. Кого?.. Отелло?..

Или Мочалова?.. Не все ли равно?.. Всеми фибрами души и тела она принадлежит ему.

На слова дожа:

она усталым от любви голосом кидает свою реплику:

Она опять опускает веки и, с застывшей на губах улыбкой, слушает биение его сердца у своего виска…

Вдруг он отстраняется, кладет ей обе руки на плечи, и она видит его сладострастную улыбку, его глаза, полные огня, которыми он обжигает ее лицо, ее уста. И голос его дрожит от нетерпеливого, бурного желания:

И она покорно, радостно идет за ним. Это уже не гордая Дездемона — товарищ и жена, какой Неронова изображала ее раньше, с Лирским. Это безвольная, влюбленная раба… И не может сейчас иною играть ее артистка. Она слишком подавлена индивидуальностью трагика. А еще более собственным смятением.

Обнявшись, они выходят за кулисы. Обнявшись, возвращаются на вызовы. Аплодирует весь театр. И за кулисами актеры встречают их рукоплесканиями. Как сквозь сон видит она плачущего Петрова, восторженные глаза Максимова, бледное, странное лицо мужа… Почему странное?.. Нет… все забылось, все утонуло опять в опьянении, сковавшем ее мозг. Все, что окружает ее, — где-то там внизу, далеко… Она над жизнью…