Анастасия Вербицкая - Иго любви

Нет… ничего не нужно… Ни солнца, ни любви…

Стакан его остыл, а он даже не заметил, — один он в комнате, или здесь она, та, которую он любил вчера на сцене…

— Что такое? — слышит он вдруг ее тревожный голос…

Она у окна… Издали доносится шум, говор возбужденных гортанных голосов, какие-то отдельные, страстные восклицания… Ну и пусть!.. Не все ли равно?

Она выходит. Потом возвращается, испуганная и радостная.

— Павел Степанович… к вам студенты пришли…

Он поднимает голову, смотрит враждебно… Но она уже не боится его…

— Павел Степанович, они хотят вас видеть… Позвольте им войти…

— Зачем?

— Они вас ждали у театра… Узнали, что вы не придете… сюда пришли сами…

— Я не выйду… Скажите, что я болен…

— Нет, нет! — страстно перебивает она. — Я не могу их прогнать… я не могу сказать им… Ведь это жестоко… ведь это будет такая обида… За что?.. Разве гонят за любовь? За такую любовь?

«Мне ничего не надо…» — говорит ей его угрюмое лицо.

— Павел Степанович, я их впущу… Дайте им высказать то, что они чувствуют!.. Ведь поймите… Жизнь такая долгая впереди… Может быть, и горькая и пошлая, пустая жизнь. А вчера… они пережили так много… Это вы… вы дали им счастье… Ну не разрушайте же его своими руками!.. Ведь они этой встречи с вами до могилы не забудут.

Он встает, опять безвольный, подчиняясь порыву этой женщины. Снова охватывает его непобедимая застенчивость, знакомый страх перед толпой, о которой он забывает только на сцене, перестав быть собою, воплотившись в чужом образе… Он стряхивает крошки с обшлагов, вытирает губы салфеткой, делает несколько ненужных жестов, мучительно боясь показаться смешным…

Вошли… Все в форменных мундирах, с треуголками в руках, — и остановились вдали… Чужие?.. Да, чужие и ненужные… Нет никакой связи. От души к душе не протянулись волшебные нити симпатии и единения… Чего они ждут?.. Чего они хотят?

Вот отделился один, красивый, горбоносый, со сверкающими и глубокими еврейскими глазами, с тонким лицом. Как побледнел!.. Закашлялся… Сзади колыхнулась толпа. Взволнованные лица придвинулись. Жгучие пронизывающие глаза вбирают в себя весь облик артиста, каждую черту, каждую мелочь костюма, каждое движение руки.

— От имени всех товарищей… Мы, делегаты одесского университета, явились, чтобы засвидетельствовать вам… нашу безмерную благодарность за дивные минуты… которые вы дарите нам вашей игрой…

Красиво и страстно звучит голос… А… хорошие слова!.. Еще что-то о безмерной благодарности, о высоком счастье, о незабвенных минутах… Да… да… Он умеет говорить, этот малый. Наверно, из него выйдет писака… А все-таки… надо отвечать… надо быть приветливым…

Студент кончил. Лоб его влажен. А глаза горят неподдельным молодым восторгом. И умиленно глядит Надежда Васильевна на всю эту юную, трогательную толпу. И странно ей, что Мочалов стоит, потупившись, заложив одну руку за борт сюртука, другою держась за спинку стула, и что нет воодушевления в его чертах…

Вот поднял голову, внимательно оглядел все лица, точно каждого из них коснулся рукой. Столько силы в его взгляде. И все сердца забились сильнее, и миг этот врезался в юные души, не знакомые еще ни с расчетами, ни с пошлостью, ни с карьеризмом, ни с ренегатством. «Навсегда… навсегда…» — думает каждый из них…

— Я очень рад, — медленно, глухо говорит он, словно подыскивая слова, — я рад, что вы, молодежь, с удовольствием и увлечением слушаете такие пьесы…

«Что еще?.. Что еще сказать?..» — думает он, краснея и раздражаясь на медлительность своего мышления.

— Это, поверьте мне… чудесная школа, чтобы развивать в себе и благородные чувства, и серьезные мысли…

Он проводит рукой по разом вспотевшему лбу.

— Только вы напрасно благодарите меня… Благодарить вам следует Шекспира… А мы, актеры… только маленькие инструменты… в руках этого величайшего из великих мастеров… [12] Воспоминания Петра Исаевича Вейнберга, Детский отдых за 1897 г., книга VIII. — Примеч. автора.

Ропот одобрения, восторженные восклицания дают ему понять, что он сказал лучше того, что мог рассчитывать… Ну, слава Богу! Миновало…

Он жмет руку сконфуженного, счастливого делегата, неловко кланяется другим, совсем забыв в жизни царственные движения Лира, Кориолана и Гамлета .

Толпа уходит из комнаты… Дверь затворилась.

Наконец один!.. Он бессильно опускается на стул.

А в передней еще шумят, топчутся, говорят гортанными, возбужденными голосами.

— Господа… Вы все запомнили?..

— Как он это сказал о Шекспире, об актерах?

— Все помню от слова до слова…

— И я…

— И я…

— Тише!.. Тише!..

Дверь хлопнула. Ушли.

Ушли счастливые, восторженные, юные… С верой в то, что слово — сила, движущая миром; что писатель, бросивший их людям, — пророк. И что актер, сказавший их со сцены, — вождь…

Надежда Васильевна сияет. Сколько сладкой работы прибавилось в ее жизни! Она засыпает теперь всех позднее, встает раньше всех. Она и во сне полна мыслью о нем, и губы ее блаженно улыбаются. Его устроили в кабинете Мосолова. Пока он не встанет, не хлопнет ни одна дверь в доме, не протопочет в коридоре ни прислуга, ни Верочка. Все говорят шепотом, боятся звякнуть чашкой… Верочка капризничает, сердится. Ее беспощадно гонят в сад.

Надежда Васильевна в одну неделю изучила все вкусы и привычки Мочалова; сама готовит для него любимые блюда; сама варит ему кофе и компоты из свежих фруктов; сама покупает красное вино той марки, которое он привык пить.

А когда он учит роль, и раскаты его голоса доносятся к ней через дверь, она сидит в гостиной, насторожившаяся, строгая, неумолимая, как весталка в храме, оберегающая неугасимый огонь; никому не позволяя показаться в коридоре, стукнуть или заговорить; по себе зная, что значит учить роль и бояться, что тебя подслушают за дверью.

Вот в доме водворяется тишина.

Закрыв глаза, Надежда Васильевна слушает достигающие к ней отдельные восклицания и целые фразы. Как художница, наслаждается она этой звуковой красотой… А в сердце благоговейно слагается хвала жизни за то, что она поставила это чудо на ее пути — возможность присутствовать при творческих порывах и исканиях гения.

Насколько счастлива Надежда Васильевна, настолько несчастлив ее муж. С той минуты, как он, загипнотизированный волей жены, пригласил в свой дом гастролера, — он не знал ни одной минуты покоя…

Он уступил гостю свой кабинет, где спал все время, а сам устроился в гостиной. Комнаты, как во всех старинных домах, идут анфиладой. Крайняя — детская, затем спальня Надежды Васильевны, столовая, гостиная и опять крайняя — кабинет. Только из детской коридор ведет в девичью, кладовую и на кухню. Другим концом он упирается в кабинет и переднюю.