Анастасия Вербицкая - Иго любви

— Да, конечно…

— Эти стихи я посвятил ей.

Надежда Васильевна вся подалась вперед. Губы открылись… Спросить не смеет.

— Мне было семнадцать лет, когда я поступил на сцену. Был бенефис Колпакова… Ставили Царя Эдипа . Колпаков играл Эдипа , я Полиника … И отец мой играл со мною. Он был прекрасный актер… собой красавец… Публика его любила. Сестра Маша дебютировала тоже в тот вечер— Мы имели огромный успех… Потом я играл с Львовой-Синецкой во всех ролях, влюбился в нее безумно…

— В нее?! Но ведь она старше вас!

— Что ж из того? Она была очень красива… Да… я много выстрадал из-за этой любви… О Кокошкине вы слышали?

— Он был, кажется… раньше директором?..

— Ненавидел я его тогда от всей души! Впрочем… я не жалею о том, что страдал так много… Это была хорошая школа… А хотите (голос его опять застенчиво дрожит)… я прочту другие стихи?.. Вот недавно тут, у моря, сидел… как-то сами собой вылились…

— Да… да… читайте!

«Это о ней … О Поленьке», — думает Надежда Васильевна.

Она видит, что он выпрямился… поднял голову… Кажется, смотрит на нее… страстью вдруг вспыхнул его голос:

Пауза. Голос Мочалова падает снова. Медленно звучат слова, полные проникновенной силы и страстной тоски:

Руки ее холодеют. Сердце заколотилось. «Это он мне… мне?..»

Он смолк… Она закрыла глаза, прислонилась к дереву… Что ей до того, что стихи эти не выдерживают критики? Музыка его голоса, тоска и страсть, его пронизавшие, сделали их неотразимо прекрасными, обвеяли их неодолимыми чарами…

— Вы плачете? — спрашивает он дрогнувшими звуками голоса и порывисто встает, протянув к ней руки.

С истерическим криком она бежит от него. Как сумасшедшая кидается в дом и запирается в спальне.

Он долго стоит под открытыми окнами гостиной, чутко прислушиваясь ко всем звукам. Ему кажется, что он слышит ее заглушенные рыдания… Он потрясен. Тоска о счастье, чувство одиночества снова охватывают его огненным кольцом. Разорвать бы это кольцо! Прижать к груди эту женщину, с милыми темными глазами, о которых он думал когда-то!

Это было давно… Тогда виски у него еще не серебрились, а она была девочкой…

Если б он был таким, как шесть лет назад, он вошел бы в дом, постучался бы у ее двери, смело ринулся бы навстречу счастью…

Но что может он ей дать теперь? Где та новая жизнь, на которую он ее поманит?

Он идет к морю, гул которого влечет к себе невольно. Сколько раз за эти дни он приходил туда с своей тоской! И все стихало перед лицом Беспредельности…

А в это время в городском саду, под звуки оркестра, Щепкин ужинает в кругу артистов. Он вспоминает о первом приезде Каратыгина в Москву.

— Выступил в Дмитрии Донском Озерова… Обомлели мы все… Рост, фигура, осанка… Ну, прямо король… Дикция какая! Не говорил, а пел…

— Разве это вам нравится? — язвительно перебивает Мосолов. Он по-прежнему много пьет, но опьянеть не может.

— Видите ли, батенька… Если в Ревизоре мы с вами запоем, публика животики надорвет от смеха… Ну, а трагедии Озерова иначе и читать было нельзя… Там и ходить-то по сцене надо было на особый манер… Троепольская, Плавильщиков да Дмитриевский нам эти традиции завещали…

— А Мочалов-то как прост в трагедиях! — живо перебивает Максимов. — Разве это не сама натура?

Щепкин сочувственно кивает головой.

— Да ведь это Мочалов! Один такой трагик у нас есть… И другого равного ему не будет… До него никто не дерзал в герое — человека показать со всеми его слабостями… На то он и гений… Выпьем, господа, за его здоровье.

Все чокаются.

— А где он, кстати?

Петров привстает. Он всегда сидит на краю стола, на кончике стула, и, несмотря на свою седую голову, стоя отвечает гастролеру:

— Я их видел часа два назад… Они к морю пошли…

— А… Это хорошо… Уж я боялся, что он уединился где-нибудь и пьет… А что ваша супруга, Александр Иванович, никогда с нами компании не разделит?

«Неужели он догадывается, этот хитрый старик?..»

— Она у меня — монахиня, — отвечает Мосолов, криво улыбаясь. — Кутить не любит, вина не пьет…

— Ну что же вы, Михаил Семенович, о Каратыгине начали?

— Да… да… Вот играет Каратыгин, а Мочалов в оркестре сидит, на него смотрит… Бож-же ты мой! Что тут за аплодисменты были! Что за вызовы!.. Дамы в ложах платками машут… Весь наш «большой свет» пленился Каратыгиным… Обиделись москвичи за своего кумира. Давай шикать… Тогда Мочалов встал да как крикнет в толпу… Вы силу его голоса знаете? «Эй вы, мочаловцы!.. Стыдитесь!.. Не срамите себя…» Подошел к рампе и давай сам вызывать соперника…

— Высокой души человек-с, — шепчет Петров.

— Д-да… Этого у него не отнимешь… Каратыгин всегда генералом держался. И режиссеры его побаиваются… И начальство не смеет шутить… Маленьким актерам он всем на ты говорит… А уж супруга его, великолепная Александра Михайловна, — та все в лорнет их разглядывает… Двадцать лет с ним прослужила, а никого не узнает… «Basile… Это кто?..» — спросит мужа… И глядит через лорнет, как на козявок… Павел Степанович — всем друг и товарищ. Болен ли кто, в долгах ли увяз, все к нему бегут… Небось, к Василию Андреевичу не сунутся. Скуповат он, да и далек от людей… Таких, как Павел Степанович, — поискать…

— А вместе-то они когда-нибудь выступали? Мочалов с Каратыгиным? — спрашивает Микульский.

Щепкин машет рукой.

— Ах, уж не поминайте!.. Забыть не могу этого позора!

— Так неужели же Павел Степанович был хуже Каратыгина? — вскрикивает Максимов.

— Не то что Каратыгина, а хуже сапожника… как изволил выразиться князь Шаховской… Дело было так… Орлов в свой бенефис Марию Стюарт Шиллера поставил… пригласил Каратыгина. Он, стало быть, Лейчестера играл, а Мочалову дали Мортимера … Хорош он был всегда в этой роли, понимаете? Весь огонь… страсть… Юноша самый пылкий… самый трогательный… Уж и волновалась же Москва! Помилуйте, такое состязание… Готовили такую овацию своему кумиру… Что ж вы думаете? Каратыгин — герцог с головы до ног! Какое умение носить костюм… Какие манеры!.. Точно в замке действительно родился… А Мочалов?.. Что с ним сталось?.. Не только таланта, а и умения-то нет… Как вышел, деревянный весь… ни голоса, ни жеста… Вскрикивает… поет… декламирует… Хлопает себя по бедрам… Жесты какие-то ненужные!.. К Марии Стюарт кинулся, обнимать ее… Ту оторопь взяла… Господи ты Боже мой!.. Глядеть даже жалостно… слушать больно… Начальство бесится… москвичи переконфузились… А сам-то, сам-то он что испытал в этот вечер!..