Дмитрий Мамин-Сибиряк - Ната

Иногда, увлекшись течением своих мыслей, Кузьмовна принималась думать вслух, причем, конечно, больше всего доставалось Незабвенному прииску.

— Еще человек женатый называется… — ораторствовала Кузьмовна, с сердцем тыкая какой-то горшок в печь: дело происходило в кухне. — Ну, и глядел бы за женешкой-то — на то ты и муж называешься… обязанность такая мужецкая, да! Жена задурила, должен взнуздать… а еще муж… тьфу!..

— Кто муж-то, нянька? — спрашивал Белоусов, любивший заглянуть в кухню, когда там топилась печь, — может, и перепадет что из съестного. — Какого ты мужа нашла?

— Кто… известно кто!.. Распустил требушину-то свою и думает, хорошо.

— Это ты насчет Агапа Терентьича?..

Белоусоз подмигнул левым глазом в сторону барской комнаты, — дескать, знаем! — и не без важности прибавил:

— Ты это совсем напрасно, нянька… Она совсем не жена Агапу Терентьичу. Верно говорю…

— Но-о?.. Ах, она…

— А ты думала, Борис-то Борисыч глупее нас с тобой? Небось, дело свое тонко знает… только вот теперь маленькая заминка вышла. Ну, да ничего: барышня Наталья Игнатьевна добреющая…

— Уж молчал бы! Туда же… добреющая…

Белоусов только ухмыльнулся и вышел поскорее из кухни, опасаясь проболтаться Кузьмовне. Как все люди «робкого характера», этот молодой человек был ужасно болтлив, и каждая новость его мучила, как попавшая в глаз соринка; а теперь ему было полное основание опасаться за свой язык: на душе лежала настоящая тайна — именно нужно было передать Борису Борисычу маленькую записочку от самой Натальи Игнатьевны. Она так ласково просила его, Белоусова, сохранить тайну и расспрашивала про бардержанно, вполголоса.

— Она скоро проснется… — повторял десять раз Агап Терентьич с умоляющим жестом. — У Наты удивительный сон: какими-то припадками. Сидит, разговаривает и вдруг засыпает, как убитая. Будить ее очень опасно в это время…

— Послушайте, вы что же будете теперь делать на прииске? — перебил его Борис Борисыч.

— Как что: работать…

— Именно?

— Во-первых, необходимо откачать воду из старых шахт, потом произведем подробную разведку…

— Да ведь нужно знать, как это делается?

— Человек такой есть… есть человек.

Самовар поспел; Агап Терентьич торжественно заваривал чай и с улыбкой подал дымившийся стакан своему «доктору поневоле». Выпив стакан, Локотников взглянул на свои часы, — было ровно девять часов: значит, он имел удовольствие проболтать с этим болваном битых полтора часа. Нет, решительно нужно было убираться отсюда.

— У вас на Валежном работает компания? — осведомился Агап Терентьич. — «Локотников и Ко…» Еще в Петербурге слышал, но никак не предполагал, что судьба приведет встретиться. Да-с… Очень сильная компания, и работы производятся в широких размерах.

— Ну, мне решительно некогда оставаться здесь дольше… — заявил Локотников, поднимаясь с земли.

Агап Терентьич не протестовал, а только указал глазами на крылечко конторы, где стояла, закутавшись в оренбургский платок из козьей шерсти, сама Ната.

Она спустилась с крылечка усталой поступью и молча протянула свою маленькую холодную, как лед, руку; лицо у ней было бледно, и только горели одни глаза влажным лихорадочным блеском. Это была совсем другая женщина, и Локотников в первую минуту совсем не узнал ее. Да и держалась она как-то совсем странно, точно боялась этого урода Агапа Терентьича.

— Здесь разыгрывается очень глупая трагикомедия, m-r Локотников, — на чистейшем французском языке проговорила Ната, кутаясь в свой платок, — но это не мешает мне быть действительно больной…

Агап Терентьич покраснел, сморщился и, не давая возможности ответить, с сдержанной грубостью заметил:

— Наталья Игнатьевна! Я, кажется, уже не раз предупреждал вас, что говорить по-французски в присутствии человека, который не знает ни слова, больше чем невежливо.

— Виновата… я забыла… — виноватым голосом ответила Ната и в смущении опустила свои чудные глаза. — М-r Локотников! Я хотела сказать вам, как у меня ужасно болела голова… Это от дороги, конечно, потому что мы ехали по такой ужасной, адской дороге.

— У тебя разболелась сначала левая половина головы, — объяснял Агап Терентьич с самым суровым видом, — потом боль перешла в затылок… потом начались конвульсии…

— Если не ошибаюсь, у вас невралгия? — перебил Локотников, сильно возмущенный грубым поведением Агапа Терентьича.

— Да, да… Невралгия, усложненная пороком сердца, — пояснила Ната, стараясь смотреть в сторону.

— Именно порок сердца… — согласился Агап Терентьич и подозрительно посмотрел на Локотникова, который полез в карман за аптечкой.

— Все, что я могу сделать для вас, это предоставить в полное ваше распоряжение мою аптечку, — торопливо проговорил Борис Борисыч, делая большое усилие над собой, чтобы не сказать какой-нибудь дерзости этому невозможному супругу. — Во всяком случае, необходимо обратиться за советом к врачу, а я не могу поручиться за счастливый исход…

— Нет, ничего, все пройдет, — заметила Ната, внимательно рассматривая пузырьки с лекарствами.

Объяснив наскоро действие привезенных средств, Борис Борисыч начал прощаться, — он решительно не в состоянии был оставаться здесь ни одной минуты. Вся эта фальшивая обстановка резала ему глаза своей нелепостью, да и вмешиваться в чужие дела он был не охотник, предпочитая всему на свете свой собственный покой, как все неисправимые эгоисты. Он видел, что этот Агап Терентьич ревнует его, а Ната боится и обманывает Агапа Терентьича; оставалось одно — отступить. Как известно, последнее средство есть самый верный секрет всех победителей. На прощание Ната подарила своего невольного доктора таким долгим и говорящим взглядом, что для одного такого взгляда можно было проскакать верхом целую сотню верст.

— Странно, черт мою душу возьми… — повторял Локотников несколько раз, возвращаясь к себе на Валежный.

Где-то далеко в стороне глухо погромыхивала набежавшая тучка; воздух стоял неподвижно, как расплавленный свинец; над болотом столбами крутились целые тучи комаров; пахло осокой и шалфеем. Перед грозой в лесу бывает всегда так хорошо, точно все кругом начинает куриться благовонными испарениями. Ехать верхом в это время настоящее наслаждение, и Борис Борисыч с особенным удовольствием всей грудью набирал воздух, перебирая в уме нелепые подробности своей глупой поездки. Французская фраза Наты сталкивалась с подозрительным взглядом Агапа Терентьича; кокетство женщины, привыкшей быть красивой, — с грубостью какого-то бурбона или лавочника; потом эта странная болезнь, подозрительная обстановка, и над всем этим, как солнечный луч, этот ласковый, чудный взгляд, который заставлял Бориса Борисыча еще и теперь чувствовать прилив какой-то странной теплоты.