Илья Салов - Шуклинский Пирогов

Излишне говорить, что с Лукьяном сблизила меня более всего охота. Познакомились мы с ним на охоте, — охотились в тот день удачно, — а после охоты я зазвал его к себе, выпили мы с ним самовара два чаю — и с тех пор дружба наша сделалась неразрывною.

Итак, происшествие, случившееся с Лукьяном, сильно встревожило и огорчило меня.

Несколько раз я собирался съездить в село Шуклино, чтобы узнать от семейных Лукьяна о положении его здоровья, но частью рабочая пора, частью лень как-то мешали все осуществлению моего желания. Раза два, однако, встречаясь на базаре с шуклинскими крестьянами, я справлялся у них, жив ли Лукьян? — и оба раза получал в ответ: «Ничего, жив!» Я стал успокаиваться, а вскоре меня успокоили еще больше «ерундинская барыня» и «скачихинская барышня». Обе они, зная мои дружеские отношения к Лукьяну, заехали как-то ко мне, весьма мило потребовали, чтобы я угостил их шоколадом, и вот за этим-то шоколадом сообщили мне, своему «celeberrimo collegae» [7] Знаменитому коллеге (лат.). (прежде они величали меня carissimus coliega [8] Дорогой коллега (лат.). , но со времен сновидений стали надо мной подтрунивать и carissimus переделали на celeberrimus), что сейчас встретили Якова, который объявил им, что Лукьян не только жив и здоров, но даже совершенно поправился, что он бодр, весел и боли в руке не чувствует ни малейшей! Я спросил было своих любезных собеседниц: не вернулся ли Лукьян из города? — но они ответить мне на это не могли, на том основании, что им, как выразились они сами, «даже и в голову не пришло спросить об этом Якова». Я успокоился окончательно; а известно, что когда русский человек успокоится, да вдобавок окончательно, то сдвинуть его с места является уже делом крайне нелегким! В таком успокоительном положении я провел еще недели две… Наконец я взял да и собрался.

Мне заложили беговые дрожки, и я отправился в Шуклино с целью, конечно, навестить семью Лукьяна, так как повидаться с ним самим я еще не рассчитывал. День был прелестный, теплый, но не жаркий. Белые прозрачные облачка тонули в синеве неба, то разбегаясь барашками, то вытягиваясь пеленой, как легкое подвенечное покрывало. Успевшая выколоситься рожь колыхалась волнообразно, пестрилась седыми отливами колосьев; отливы эти бежали по полю один за другим, как бы догоняя друг друга, и словно таяли вдали… Греча была в полном цвету; белыми квадратами выделялась она в темной зелени яровых полей и насыщала воздух ароматом меда. Я ехал и наслаждался…

Часа через полтора я был уже в Шуклине. По случаю праздничного дня улицы пестрели народом. Старики сидели на завалинках, а молодежь водила хороводы, пела песни и веселилась на славу.

— А что Лукьян? — спросил я встретившегося мне знакомого крестьянина. — Жив, что ли?

— Жив, ничего…

— Поправляется?

— Поправляется, слышь.

Я обогнул церковь, миновал дома причетников, повернул в переулок, в котором жил Лукьян, а немного погодя подъезжал уже к его избе. Смотрю — и что же? Лукьян сидит на завалинке, правая рука его лежала на перевязи, а левая гладила какую-то собачонку, ласково положившую к нему на колени свою морду.

— А, приятель! — кричал Лукьян, увидав меня и махая здоровой рукой. — Друг любезный… Насилу-то вспомнил… Сколько лет, сколько зим…

И лицо Лукьяна озарилось самой приятнейшей улыбкой. Он оттолкнул собачонку, вскочил с завалинки и, поспешно подойдя ко мне, протянул левую руку.

— Здорово, здорово! — бормотал он. — Давно не видались! давно, давно…

— Ну, что рука? — спросил я, привязав к плетню лошадь.

— Рука, брат, тю-тю, — поминай как звали! — И, приподняв больную руку, прибавил: — Вот чего осталось! Ровно у быка булдыжка [9] Булдыжка (обл.) — часть ноги животного между коленом и копытом. . Теперь с левого плеча стрелять-то придется…

— Знаю я, что кисти-то нет у тебя, — проговорил я, — ты мне про руку-то расскажи. Она как?

— Она ничего теперь…

— Зажила?

— Зажила. Допрежь все гной сочился, а теперь затянуло, как быть должно!.. Ну, что, — прибавил он, — как поживаешь?

— Ничего.

— По дупелям-то ходил?

— Нет.

— Что так? а слышь, пропасть их…

Вышел Яков. Масляное лицо его (известно, что у мужиков по праздникам всегда лица масляные) выражало радость, губы раздвигались в какую-то глупую улыбку и выказывали ряд белых, как сахар, зубов. Он поздоровался со мной и, кивнув на старика головой, проговорил:

— Выходился ведь!

— И прекрасно.

— А уж мы было хоронить собрались… так и чаяли, что без старика останемся.

— С этих-то пор помирать — больно жирно будет! — вскричал Лукьян весело.

Яков подошел ко мне еще ближе, потоптался как-то, ткнул меня в плечо и вскрикнул:

— А в город-то мы его не возили! — И опять глупо улыбнулся.

— Да нешто возможно было в город ехать! — подхватил старик. — Невозможное дело, братец! Тут на печке — и то места не найдешь, бывало, а уж где там в больнице!

— Стало быть, сюда лекаря привозили? — спросил я.

— Ну, — крикнул Яков, — нешто он поедет к мужику! Что ты, братец, разве это возможно!.. Нет, мы сами…

— Как сами! — вскрикнул я.

— Так: сами отрезали.

— Ты с ума сошел?

— Зачем! Мы все, как ты приказывал, так и сделали…

— Постой, постой! — перебил я его. — Я приказывал тебе в город вести его.

— Ну, рассказывал, что ли, все едино! Как ты рассказывал в те поры, так я и сделал. Осколки все выбрал, и кость отпилил, и жилы все перевязал, обмыл все водицей, спустил кожицу и зашил наглухо! А потом твоей примочкой примачивал… и все льдом, и все льдом…

— Чем же ты осколки-то вынимал?

— Шилом выковыривал.

— А кость пилил чем?

— Знамо, пилой! У нас такая пилочка махонькая есть, вострая, шельма, да тонкая такая!.. а кожу-то бритвой подрезал… у солдата Патрикешкина брал, хорошая бритва, аглицкая, в Аршаве покупана…

И затем, как-то легко вздохнув, словно бремя сбросил с себя, он прибавил весело:

— Ну, и ничего… Господь послал!..

Я ушам своим не верил. Меня разбирала и злость и досада…

Я готов был обругать этого глупого Якова, но, вспомнив и себя самого, и «ерундинскую барыню», и «скачихинскую барышню» — невольно замолчал, словно языка лишился, и только попросил Лукьяна показать мне больную руку. Старик охотно исполнил мое желание, поспешно размотал тряпку, и вскоре я увидал совершенно зажившую «булдыжку», как прозвал ее Лукьян.

— Ну, брат Яков, — проговорил я, осмотрев руку, — отчаянный ты человек!

Но Яков и внимания не обратил на мои слова.

— Нет, ты послухай-ка, что старик-от наш сделал! — говорил он снова, толкнув меня в плечо. — Я его, стало быть, связать пожелал, чтобы не барахтался, а он заместо того сел за стол, поставил на него вот этаким манером на локоть руку и говорит: «Ну, Яша, постарайся, потрудись уж… аккуратней, мотри!»