Илья Салов - Крапивники

Письмоводитель улыбнулся и даже как будто застыдился.

— Ведь они не наследники-с… — проговорил он.

— Покажите закон.

Письмоводитель принес десятый том, помуслил пальцы, пошелестел страничками и подал судье книгу, указывая пальцем на 136 статью.

— А вы не знаете, как зовут наследницу? — спросил я, обращаясь к письмоводителю.

Письмоводитель прищурил глаза, закусил нижнюю губу, посмотрел на потолок и, вспомнив имя, проговорил скороговоркой:

— Марьей Самсоновной.

— Она, кажется, замуж выходит за Анания Иваныча?

— Говорят-с! — обрезал письмоводитель и замолчал.

— Хорошо, ступайте! — проговорил судья и, пробежав закон, отдал книгу письмоводителю.

Немного погодя, однако, судья вскочил с кресла, любезно подал мне согнутую кренделем руку и пригласил на балкон пить чай.

На балконе за чайным столом сидела жена судьи в сообществе двух изящно одетых детей и француженки-гувернантки. Представив меня своей супруге, судья рассказал ей суть того дела, которое, по словам его, доставило им удовольствие видеть меня в их доме, и когда рассказ был окончен, у супруги навернулись даже на глазах слезы.

— Боже мой, какое ужасное положение! — проговорила она и, взглянув на детей, прибавила шепотом: — как я счастлива, что мои не из таких!..

И потом, переменив тон, спросила:

— Так вы говорите, что этот несчастный мальчик диких уток стрелять хочет?

— Да, чтобы заработать себе хоть сколько-нибудь денег…

— Бедный, бедный мальчик! Пожалуйста, скажите ему, чтобы он и мне приносил; я много буду покупать у него и буду считать себя счастливою, что хоть косвенным путем помогу ему собрать ту маленькую сумму денег, которая так необходима для него. Нельзя ли сказать ему, чтобы он и рябчиков тоже приносил!.. Мы все так любим рябчиков!..

— Но, мой друг, — возразил судья: — где же возьмет он рябчиков, когда в местности нашей их нет вовсе?..

— Ах, мой ангел! Люди эти преодолевают все, потому что с младенчества они обречены на борьбу с людьми, с общественным мнением, с щекотливостью своего положения и потому nolens-volens [2] Волей-неволей (лат.). привыкают к этой борьбе!.. Это не то что мы, которые при малейшей неудаче раскисаем… Ты этого, мой друг, не смешивай, потому что смешение такое будет просто non sens… [3] Бессмыслица (франц.). Поверь, что мальчик этот разыщет рябчиков!..

Однажды утром вошел ко мне в кабинет Аркашка. Он был в парусинной блузе, подпоясанной ремнем, и с гимназической кепи в руках. На спине у Аркашки был ранец и висело ружье, а подмышкой небольшой узелок, из которого выглядывал, между прочим, обшитый галуном воротник мундирчика.

— Куда это? — спросил я его не без удивления.

— В поход! — ответил он. — Сегодня кончаются каникулы, и завтра приказано явиться в гимназию.

— Неужели же ты пешком пойдешь?

— А то разве подводу нанимать стану!.. Далеко ли здесь до машины-то!..

— И не близко — тридцать верст!..

— Разве это много! Я еще дорогой по стрепетам поохочусь; может, убью, по крайности крестному гостинчик привезу…

Я принялся Аркашку уговаривать пешком не идти, предлагал ему лошадей, но он остался при своем и, все тростя о «гостинце крестному», отверг все мои предложения и начал прощаться.

— Постой, постой, — проговорил я, вспомнив про доставленных мне Аркашкой уток: — я тебе за уток должен.

— Нет, — проговорил он. — Мне стыдно брать с вас… Я жил у вас… пил, ел…

— Говори: сколько?

— Мне стыдно, право…

— Не стыдись и говори тебе необходимы деньги.

Аркашка помялся, но, как будто сообразив что-то (по всей вероятности, действительную необходимость в деньгах), вынул из кармана бумажку и объявил, что уток он доставил мне на пять рублей с полтиной.

— А сколько всего заработал ты в лето?. - спросил я его.

— А вот сейчас смекну!

И, обернув бумажку, он сдвинул брови и, посматривая то на бумажку, то на потолок, принялся мысленно считать выручку. Никогда, кажется, не забуду я этого серьезного, собранного личика с надвинутыми бровями и чуть шевелившимися розовыми губками. Так простоял он минуты три, сосчитал, как видно, проверил счет и затем вдруг, изменив серьезный вид на веселый и довольный, сказал с улыбкой:

— Вот сколько: с вашими тридцать восемь рублей сорок пять копеек!

— Отлично,

— Еще бы! — почти вскрикнул Аркашка. — Теперь я богач; теперь, как только приеду в город, так куплю книг, а на остальные деньги ваточную шинель себе сошью, а то в холодной-то зимой не мода! Уж я прошлую зиму щелкал, щелкал зубами-то!..

И, переменив тон, прибавил:

— У меня больше бы денег-то было, да судейша обидела…

— Как так? — удивился я,

— Очень просто! За матерых уток учинила расчет по пятнадцати копеек, а за мелкую дичь по десяти копеек, а я всем продавал матерых по двадцати пяти копеек, а мелких по пятнадцати… Она у меня слишком шесть рублей утянула…

— Вот тебе раз!

— Да… Я было требовать стал, а она мне на это вот что сказала: «Ты, говорит, потише, любезный друг, ты ведь не к мужику в избу зашел. Ты мне еще за то спасибо скажи, что я не донесла на тебя мужу, что я всегда говорила ему за обедом, что он ест не диких уток, а русских, а то бы тебе досталось на орехи!.. Ведь ты, говорит, до Петрова дня еще стрелять-то начал, а ведь за это по уставу о наказаниях виновные штрафу подвергаются! Вот что, говорит, любезный друг, а ведь ты знаешь, что мой муж, а твой судья законами шутить не любит: он насчет законов очень строг!» Ну, я и повернул назад оглоблями.

И, помолчав немного, он спросил:

— А что, как насчет мамкинова дома и имущества?

— Плохо, брат.

— Плохо? — переспросил Аркашка.

— Нехорошо.

— Ничего не достанется?

— Ничего: законная наследница нашлась — теперешняя невеста Анания Иваныча.

— Ну, так и запишем! А жаль: для нас было строилось все это!..

И затем, как будто вдруг что-то вспомнив, он проговорил:

— Однако пора! А то, чего доброго, на поезд опоздаешь!

— А перевод и задачи сделал?

— Нет…

— Как же быть-то?

— Ну, чего там… спишу у кого-нибудь — и вся недолга! А то еще во время каникул да задачами заниматься!.. Была нужда!

Мы учинили расчет, а немного погодя. Аркашка шел уже весело по дороге, ведущей к вокзалу (или визгалу, как называют его мужики). Долго еще виднелась фигурка Аркашки, навьюченная ранцем, узелком и ружьем и увенчанная гимназическим кепи с загнутым кверху козырьком. Наконец фигурка эта завернула за небольшую рощицу и скрылась…

Но я ничего не сказал еще про Ванятку. Он умер вскоре после смерти матери, умер от горячки, безо всякого надзора, безо всякой помощи, на той самой печке у просвирни, на которую положили его после похорон его матери, Агафьи Степановны. Смерть его осталась бы, пожалуй, долго не замеченною, если бы просвирне не понадобились сушившиеся на той же печке теплые шерстяные чулки; доставая их, старуха кубарем от испуга выбежала на улицу и давай кричать: «Караул!»