Илья Салов - Иван Огородников

— Его, матушка, лечить нельзя, — объявил он решительно, — кабы он в своем разуме был, другое дело! А то он без памяти и какая в нем болезнь сидит, никак невозможно узнать.

Прасковья бросилась к доктору в город… Но доктор даже рассердился на нее.

— Ах, голубушка! — вскрикнул он. — Мало ли по деревням мужиков больных валяется!.. Невозможно же к каждому из них ездить!.. К фельдшеру, голубушка, ступай, к фельдшеру… Ему там сподручнее… а мне невозможно…

Целый месяц Огородников пролежал в беспамятстве и только изредка приходил в себя, и то на самое короткое время. В бреду он все говорил про какого-то темного человека… А то вдруг вспоминал о Кавказе, Кахетии, каких-то виноградниках… И тогда глаза его словно прояснялись, губы его складывались в счастливую улыбку, и он принимался восхищаться этими виноградниками. Бывало, Прасковья подаст ему воды напиться, а он пьет эту воду и смакует, приговаривая:

— Ничего, вино доброе… доброе вино… не перебродило еще, а вот перебродит, так еще лучше будет!..

А жена слушает и не понимает, про какое такое вино говорит он.

— Это вода, Иван Игнатьич! — заметит она, бывало…

А он рассердится, назовет ее дурой, скажет, что это настоящее кахетинское вино, и даже назовет, какое именно. Иногда он бредил и Фиолетовым и тогда как будто бы вступал с ним в разговор. «Дурак ты, — говорил он, — а все-таки укладочку свою скоро сотенными пачками набьешь!» Раз он пришел в такое бешенство, что чуть было не зарезал ножом жену. «Ты обманула меня, — кричал он, схватив ее за горло и замахиваясь ножом, — сказывай, кто твой полюбовник?» Бог знает, чем кончился бы этот припадок, если бы Огородников, обессиленный болезнью, не выронил из рук ножа и не упал бы на свою постель.

Только месяц спустя болезнь начала уступать сильному организму. Огородников стал быстро поправляться… Когда, оправившись, он в первый раз вышел на воздух, он опять увидал перед собою белую снежную равнину, точь-в-точь как и тогда, когда выпал первый снег. Только теперь снег не был так пушист и мягок, как в то время. От порога избы бежала тропинка, спускалась к реке, пересекала ее и терялась в сугробах леса… Лес этот стоял словно окутанный хлопьями ваты, и при малейшем шелесте ветра хлопья эти неслышно и мягко падали вниз. Огородников тотчас же догадался, что тропинка была пробита Прасковьей и что по тропе этой она носила ему воду и топливо. Кроме этой тропы, к усадьбе Огородникова не было ни малейшего следа. Он посмотрел в сторону села. — нетронутый снег белой скатертью раскидывался на необозримое пространство… Только там, вдали, где пролегала большая дорога, торчало несколько занесенных снегом соломенных ветел!.. Посмотрел Огородников на то место, где когда-то возвышалась его мельница, — и там та же гладкая, снежная равнина!.. Посмотрел на все это Огородников и молча вернулся в избу.

Поправлялся он быстро, не по дням, а по часам. Точно так же не по дням, а по часам он становился задумчивее и задумчивее. Сидит, бывало, повеся голову, и все о чем-то думает. Прасковья боялась даже заговорить с ним и только робко поглядывала на него… Взглянет и сама же испугается чего-то! А он все сидит опустя голову, со сдвинутыми бровями, и все что-то соображал… Поведет, бывало, глазами из угла в угол и опять уткнет их в пол. Даже Амалатка и та присмирела, словно побаивалась чего-то!.. Забьется, бывало, под лавку, да и смотрит оттуда своими умными глазами на своего хозяина!..

Проснувшись однажды, Огородников быстро вскочил с постели, умылся наскоро, надел на себя коротенький полушубок, подпоясался, взял шапку и свистнул Амалатку, направляясь к двери.

— Ты куда это, Иван Игнатьевич? — спросила робко жена.

— В город! — ответил Огородников и вышел из избы.

Чтобы достигнуть большой дороги, ему пришлось чуть не по пояс лезть по сугробу. Амалатка прыгала рядом с ним и после каждого прыжка по уши уходила в рыхлый снег… Огородников даже рассмеялся, глядя на эти отчаянные прыжки.

— Вали, вали! — кричал он. — Прокладывай дорогу!.. Ничего!.. Коли люди забыли про нас, то ведь мы и сами проложим!..

Огородников шел в город с целью узнать: не получил ли следователь ответа на свои запросы?

Придя к следователю, он на этот раз уже не прислонялся к притолке и говорил не плаксивым тоном, а собственным своим голосом, каким когда-то говорил прежде. Видно было но всему, что Огородников как-то приободрился, приосанился и, задумав что-то, решился смело идти к цели.

— Не получали ничего? — спросил он следователя.

— Ничего! — отвечал тот.

— А неизвестно, когда придут эти ответы?

— Неизвестно.

— Стало быть, мне и ходить нечего?

— Конечно, нечего!.. Придет ответ, — так дам знать…

— Такс…

И он вышел вон.

Домой он шел быстро, словно торопился куда-то, и делал такие громадные шаги, что Амалатка даже язык высунула… Пришел он к обеду, поел немного, прилег, а часам к двум дня опять вскочил и, обратись к жене, спросил:

— А где мои суконные штаны?

— Прибраны! — ответила та.

— А валенки длинные?

— И валенки то же самое.

— Достань-ка их.

И когда штаны и валенки были принесены, Огородников начал поспешно одеваться.

— Ты куда это, Иван Игнатьич? — спросила робко Прасковья, удивленная, что муж так тепло одевается.

— В город! — ответил он резко.

— Да ведь ты сейчас из города!..

— А теперь опять.

Прасковья замолчала, но, видимо, не верила словам мужа.

А тот продолжал молча свое дело. Он натянул на себя суконные штаны, две пары шерстяных чулок, валенки; поверх рубахи надел овчинную коротышку, намотал вокруг шеи суконный шарф, а затем уже стал натягивать полушубок.

— Иван Игнатьич, — шептала жена, сдерживая рыдания, — неправду ты говоришь мне!..

— Правду! — оборвал Огородников.

И Прасковья опять замолчала. Выскочила Амалатка и принялась юлить вокруг Огородникова.

— Отрежь-ка хлеба! — приказал он жене. Та отрезала.

— В мешок положи.

— Иван Игнатьич! — взвыла та.

— Делай, что приказывают.

Прасковья проглотила слезы, положила краюху в небольшой холстинный мешок и подала ее мужу. Тот заткнул мешок за кушак, стал перед божницей и, крестясь, начал делать земные поклоны.

— Иван Игнатьевич! — вскрикнула опять Прасковья. Но тот перебил ее.

— А теперь, — проговорил он, — прощай!..

Жена упала ему в ноги… Он поднял ее и крепко обнял.

— Нет! — кричала Прасковья, вырываясь и не сдерживая уже своих рыданий. — Не пущу я тебя!.. Или ты оставайся со мной, или меня бери!.. Я пойду, куда хочешь… на край света… А одна я не останусь… Будет с меня! Будет и того, что я целых пятнадцать годов прожила без тебя… А теперь не останусь… Бей меня, на части терзай, а куда ты — туда и я.