Илья Салов - Мертвое тело

Вот, хорошо. Залили снохи огонь и пошли себе в горницу; значит, летом они в горнице спят, для того, что в избе оченно больно душно… Внучонок, коему вы еще втепоры, как были у нас проездом из Сучкина, сахарцу дали, лег на лавке под окном… Только этак уж гораздо времени прошло, уж и кочета первые пропели, слышу: тук, тук, тук кто-то в окно; я, знаешь, все лежу, не слезаю, — думал, птица клюет какая. Только слышу опять: тук, тук, тук! Внучек проснулся. «Де-едушка, де-едушка, стучит кто-то». — «Взглянь, говорю, в окошко, кто там». Он это посмотрел. «Козырек, говорит, какой-то, дедушка в сертучишке, должно быть, дворовский». Я слез. «Что, мол, те надоть, любезный?» — «Пусти, говорит, переночевать». Я это велел внучку пустить, а сам полез на полати. Вот взошел в избу, как следует, на иконы помолился, испил кваску и закурил трубочку. Я спросил, откелева, мол, бог несет? «Издалека», — говорит. Ну, издалека так издалека. «Ложись, говорю, на лавке-то». — «Нет, говорит, здесь жарко, я пойду на дворе где-нибудь лягу. Проводи, говорит, нет ли какого сарая с сеном или с соломой». Я его повел. Только идем мы двором, смотрю, он покачивается.

— Хмелен был? — проговорил Петр Николаевич.

— Хмелен, батюшка, на порядках-таки хмелен. Да нешто я знал, что этакий грех случится; кабы знал, так вестимо не впустил бы, — провались совсем он, окаянный, чем эстолько хлопот из-за всякой сволочи принимать, издыхай себе в поле! да, вишь ты, лукавый попутал; вестимо, кабы знал, так ни за какие бы деньги не пустил, а то мало ли хмельных-то бывает. На всякий час, видно, не убережешься. Вот я его и впустил в сенной сарай. Вот, мол, ложись тут, только, мол, трубку с кисетом давай, а то как раз село, говорю, спалишь, спаси господи! Он это ничего, сейчас же отдал мне трубку и кисет. Я пошел в избу, полез на полати да и заснул. Поутру просыпаемся, позавтракали. Зазвонил пономарь к обедне, только внучек-ат и говорит: «Что, дедушка, вечерошний-то дворовский больно долго спит». — «Не замай, говорю, пущай его». Вот это хорошо. Обедни отошли; старший сын поехал на барщину пар парить [8] Пар парить — пахать отдохнувшую в течение года землю (пар) под озимь. , а малый-ат зачал собираться в лес по дрова. «Пойтить, говорит, лошаденку запрячь», — и пошел. А хомуты-то у нас висят в том сарае, где спал дворовский-то. Только это сидим мы в избе… Вдруг вбегает сын, а сам весь ажно полотно и весь трясется.

«Бачка, говорит, а бачка: ты впущал, что ли, вечор в сарай-ат кого?» — «Я, говорю, впущал, мол, прохожего». — «Да ведь он, говорит, мертвый». Мы все так и ахнули… бросились в сарай. Смотрим, а уж он готов.

— А не ужинал он у вас, а? — спросил становой и грозно взглянул на старика.

— Ни, ни, батюшка… ничего и в рот не брал.

— А квасок-то?

— Кваску точно ковшичек выпил.

— А квасок-то этот цел?

— Цел, батюшка… тут в сенях в бочонке стоит…

— Тот самый?

— Тот самый, батюшка, тот самый, побожиться не грех.

— Смотри! не лгать у меня!

— Зачем, батюшка, нешто это возможно!

Мы вошли в сени.

— Вот и бочонок! — молвил старик, указывая в темный угол сеней на что-то круглое и покрытое рогожей.

— Я его опечатаю, — проговорил становой, — смотри, чтобы не подменили.

— Зачем, батюшка… Что вы! как это возможно!..

— А квасок-то хороший у тебя?

— Хороший, батюшка, ядреный.

— А лед есть?

— Есть, батюшка; нам без ледника никак невозможно, потому двор постоялый, нельзя безо льду. И молочко там, и убоинка, и огурчики, и солонина.

Мы вошли в избу. Там за столом, в переднем углу, сидел доктор. Перед ним стоял графин с водкой, тарелка с малосольными огурцами и блюдо с холодным поросенком под хреном.

— Уже? — спросил становой.

— Уже! — ответил врач.

— Сколько?

Врач растопырил восемь пальцев.

— Следует уж и остальные разогнуть! — заметил становой.

— Следует! — крикнул врач и захохотал на всю избу.

— А у меня, батюшка, кое-что солененькое есть, — говорил становой, — белорыбица провесная да балычок осетровый…

В это время вбежал в избу письмоводитель, суетливый, торопливый мужчина, лет тридцати, с юркими, плутовскими глазками, с узенькими бакенбардами и вострыми височками, загнутыми под самые брови. Вбежав в комнату, он окинул всю компанию и, разом обращаясь ко всем, спросил:

— А знаете ли, господа, кому принадлежит мертвое тело?

— Уж не тебе ли? — спросил становой.

— Вы все шутите, Петр Николаевич, вечно все шутите!.. Нет, в самом деле, знаете ли вы, кто этот прохожий, к трупу которого мы собрались?

— «Не стая воронов слеталась!» — проревел доктор, но письмоводитель перебил его:

— Прохожий этот — студент семинарии Петр Гаврилов, сын Калистов. Я как взглянул на него, так тут же и узнал. Вместе учились и в училище и в семинарии, вместе в бурсе были, и даже земляки, ибо села, в которых мы родились, всего в семи верстах одно от другого. Как же! Товарищ, приятель!..

— И рад встретиться небось! — перебил его становой.

— Ах, Петр Николаевич, ах, Петр Николаевич! вы все шутите. Нет, мне так не до шуток… Мы вот теперь пойдемте, осмотрим его, опишем, в чем он одет, как лежит, а потом я вам его историю расскажу, хотите?

— Хотим.

— Ну, вот и отлично, а теперь пойдемте…

— Сейчас, постой! — перебил его становой и, обратись к старухе, все еще хныкавшей, спросил:

— Щавель имеется у тебя?

— Щавель-то! — кажись, есть.

— А огурцы свежие?

— Как теперь огурцам не быть, самая пора!

— И лук, конечно?

— И луку сколько хочешь!

— Так вот, ты возьми щавелю, свари его хорошенько…

Но тут доктор перебил его и, быстро вскочив из-за стола, крикнул:

— Ну, что вы разговариваете с этой старой дурой! Ничего она вам не сделает! Сейчас я вам такую представлю кухарку, что вы только ахнете!

И, проговорив это, доктор бросился за перегородку, а через секунду, не больше, тащил уже оттуда за руку красивую молодую бабенку, с лукавыми глазами и веселым лицом, а именно одну из снох старухи.

— Пустите, отстаньте! — кричала бабенка, отмахиваясь от доктора. — Да будет вам, Виктор Иваныч…

Но Виктор Иванович, подведя бабенку к становому, проговорил торжественно:

— Рекомендую, Груня, сиречь Аграфена Васильевна. Вот ей и приказывайте!

Становой стал приказывать, а письмоводитель, закрыв лицо руками, словно застыдился и шептал мне:

— Черт его знает, не может, чтобы не разыскать! — И уже совершенно прислонившись к моему уху, прибавил: — Ведь с вечера еще забрался сюда! Вот ведь шельма какая!

Немного погодя мы были в сарае, в котором лежал покойник. Старик снял с мертвеца рогожу. Покойник лежал на сене навзничь, с немного согнутыми ногами; правая рука его была закинута под голову, левая лежала на груди. Он был в нанковом сюртуке, в таких же панталонах, продранных на коленке, и пестром шелковом жилете с стеклянными пуговицами. Лицо его было в синих пятнах, тусклые глаза полуоткрыты, рот перекошен. Черный, сухой язык закушен зубами, волосы смяты и в вихрах, глаза и ноздри облеплены мухами.

Читать дальше