Надежда Лухманова - Где выход?

Первую ночь ему казалось, что из груди его вырвали сердце и заменили куском раскалённого железа; всё горело внутри, всё рвалось, в ушах шумело, как если бы он тонул, и волна захлёстывала его. Он двадцать раз подносил письмо к лампе и читал, — а там стояло всего несколько слов…

«Ухожу навсегда, не старайтесь вернуть, я вас более не люблю, даже не ненавижу, я просто считаю жизнь с вами бесцветной, бессмысленной… Я оставляю ребёнка у вас, потому что пока буду путешествовать, чтобы хоть сколько-нибудь очнуться от гнетущей тоски, какою была моя жизнь с вами. Денег не прошу — у меня есть свои, несколько тысяч и бриллианты»…

Он всё-таки разыскал её…

— Вернись, — молил он… — Пожалей своего ребёнка!..

Она смеялась:

— Ведь это кусочек мяса, которому пока ничего не надо, кроме здорового молока и кормилицы…

— Я стосковался по тебе…

— Удивляюсь, как это у вас, мужчин, так мало собственных знаний, сил, что вы можете тосковать… по таким пустякам как любовь…

Последние её слова были:

— Если б вы вернули меня с полицией домой… я… утопилась бы, повесилась, но никогда не примирилась бы с размеренной, бесстрастной жизнью, с прозябанием, на которое вы только и способны… Горя хочу… нищеты… Понимаете! Всякого людского страдания хочу, но только не вашего сытого болота.

Выйдя из её квартиры, он внизу, на лестнице, схватился рукою за медный шар у поворота и, пригнув голову к грязным перилам, рыдал, рыдал как оскорблённый муж, как беспомощный ребёнок.

Прошло три года…

Наступил декабрь, приближалось Рождество. Неожиданно, после долгой оттепели и грязи, вдруг наступил сильный мороз. «Она» вернулась из-за границы… Три года, полные безграничной свободы!.. Любовь новая, по свободному выбору! Когда ей казалось, что она с такой силой овладела чужой душой, что вошла в неё, воплотилась… её постигло горькое, новое разочарование; страсть прошла, связь, теперь уже не освящённая законом и церковью, оказалась для другого только блестящим, но коротким праздником жизни, приятным passe temps [7] времяпровождением, развлечением — фр. .

Она хворала и почти осуждённая докторами на смерть вдруг на удивление всем поправилась и вернулась обратно в Петербург… Неделю тому назад она в ответ на своё получила письмо от одних родственников, в котором её холодно и коротко извещали, что ребёнок её здоров, муж тоже, и что живёт он по-прежнему в своём доме на Васильевском острове. Оскорблённая, она решила больше никогда не писать, никого ни о чём не спрашивать. Они живы… живут там же, больше ей ничего и не надо знать.

…Она пойдёт туда сама, увидит. — Что будет дальше? — Она даже не знала… Увидеть — это главное… Увидеть…

И глаза её расширялись, темнели, сердце билось, губы пересыхали, а горло сжимали и рыдания, и смех, полный безумной радости… Увидеть! Она опустилась в кресло и закрыла лицо руками… Как хорошо она знала этот дом на Васильевском острове, где он живёт и теперь, окружённый воспоминаниями о ней: туда она приехала из-под венца, там родилась её дочь… Каждую комнату, каждый угол в каждой комнате она могла полностью восстановить в своей памяти: с мебелью, драпировками, коврами, обоями… Сад, выходящий на улицу, старый забор, калитка на ржавых петлях, прямая аллея… терраса открытая… там весною по столбикам ползут вьюнки, а воробьи под крышей вьют свои гнёзда… Его кабинет выходит на эту террасу, вот туда, туда забраться и подсмотреть в окна… видеть его раньше, затем… войти… без слов упасть в его объятия… он всё поймёт… Она пережила острый кризис… во многом он сам виноват. Что она изменила ему, искала в другой любви счастья… этого он не узнает никогда… Она вся вспыхнула… шея, уши загорелись… Да, эта новая любовь дала ей столько стыда, разочарования… это было падение, которое открыло ей глаза… зато теперь уж… никогда!.. Тогда она была так молода, что с рождением ребёнка в ней не проснулись чувства материнства… но теперь… Боже, как ей хочется видеть свою девочку, свою… Она встала, повернулась в угол к большой иконе Божьей Матери.

— Божья Матерь, прости, прости меня… Вернусь домой, никогда, никогда, клянусь Тебе, Владычица, я больше не согрешу против семьи… Прости, прости!..

Утерев слёзы, она отошла к зеркалу, зажгла высокие канделябры, поставила их на маленькие столики по обе стороны и стала внимательно рассматривать себя. Она видела, что похудела, побледнела, что глаза её горят тревогой и печалью…

Она не могла только оценить той неуловимой, невидимой прелести, которую страданье и проснувшаяся в её сердце потребность чистоты и долга накладывали на все черты лица, сквозили в малейших движениях. Теперь она была в сто раз прелестнее, чем прежде; она была полна женственной красоты, которая привлекает и привязывает…

В Сочельник, около 8 часов вечера, когда в ясном, морозном воздухе затихала суета людской жизни, и в окнах кой-где уже замелькали огоньки рождественской ёлки, она ехала в санях из гостиницы, где остановилась, на Васильевский остров. Заграничное манто, нарядное и холодное, мало согревало её; заграничная шапочка слишком открывала лоб и уши, но внутри её так кипела работа мысли, так жарко билась кровь, что она не чувствовала мороза.

— Скорей, скорей!.. — торопила она извозчика, и без того взятого за хорошую плату и нёсшегося быстро…

— Сюда, направо, стой…

Она бросила деньги и вышла из саней… Вот тут за углом сейчас дом… Вот начало садового забора… Высокие ветви, полные снега, перевесились на улицу, тихо покачиваются, точно протягивают ей руки, зовут…

«Иду, иду… — шепчет она… — вот видите — вернулась»… Калитка… она толкнула её со всею силой… О, Боже, какое счастье!.. Ржавые петли не выдержали, калитка приоткрылась, только снег, довольно высокий, завалившийся со стороны сада, удержал дверцу от падения. Проскользнув в отверстие, молодая женщина закрыла её за собой. Подобрав платье, шагая целиной по снегу, не замечая, что суконные, нарядные ботинки её промокают насквозь, она летела к галерее… Вот… Скользя по каменным ступеням, взбежала она на крылечко… Вот… его окно… штора спущена только до половины… в комнате светло… Подкравшись к раме, она почти опустилась на колени и из-за угла прильнула к стеклу.

Большой кабинет был освещён стоявшей на столе лампою, под широким шёлковым абажуром, который смягчал свет, но не мешал ему разливаться. За столом сидела молодая женщина со светлыми волосами, с красивым, спокойным выражением лица; левой рукой она подпёрла голову, правою быстро и твёрдо водила пером по бумаге. Когда, поднимая голову, она обмакивала перо в чернила, видны были её большие серые глаза, правильный нос, крупные губы, подчёркивающие породистость и благородство всей фигуры.