Надежда Лухманова - Жалость сильнее любви

В глубине комнаты, с маленького диванчика поднялась Женя и за нею сидевший рядом с нею Пётр Дмитриевич.

— Все уже ушли… я последний; как-то неловко остаться… Не отложить ли нам разговор с Кардак до завтра?

— Нет, сядьте ещё на минуту, — Женя ласково дотронулась до его рукава, — надо сегодня; завтра, и послезавтра, и целую неделю я могу опять даже не встретиться с Виктором, а я хочу иметь право принимать вас открыто у себя… Мы так давно не виделись; неужели нам нечего сказать друг другу? — и в нежном голосе её звучала грусть и как бы упрёк за ту сдержанность и сухость, которая чувствовалась ею сегодня и в разговоре, и в манере держать себя, и во всём существе любимого человека.

Дойдя до двери, Кардак остановился и, с трудом отведя глаза от ребёнка, всё лепетавшего в полусне свою ласку, обернул голову к быстро подходившей к нему Жене. Девушка поспешила придержать перед ним складки портьеры и, нежно дотрагиваясь губами до кудрей Люлю, прошептала:

— Ты вернёшься сюда, я хотела бы поговорить с тобой… Я и… Погоревский…

Он молча кивнул головою и вышел. Ещё темнее было лицо Кардака, ещё суше горели его глубоко впавшие глаза, и волосатая рука его дрожала, когда он крестил своих детей, засыпавших в их белых кроватках…

— Виктор Александрович просит вас, барышня, с Петром Дмитриевичем пожаловать в их кабинет.

Молодые люди переглянулись.

— Сейчас идём.

Со времени смерти своей сестры Женя ни разу не переступала порога кабинета своего beau-frèr'а.

Громадная комната, к удивлению вошедших, была ярко освещена. В большой люстре, по стенам, даже на всех мелких столиках горели электрические лампочки. Вошедшие сразу очутились в таком море света, который до мельчайших подробностей освещал их туалет и изумлённые, несколько взволнованные лица. Кардак стоял, прислонившись спиной к письменному столу, занимавшему середину комнаты, и лицом ко входным дверям.

— Простите, что я так задержался в вашем доме и позволил себе в такой час ещё просить вас принять меня у себя, но… ваша сестра… потому что Евгения Николаевна уважает вас как родного брата, настаивала на том, чтобы сегодня же непременно, в эту Рождественскую ночь объявить вам нашу… — Погоревский несколько запнулся, — нашу сердечную тайну.

Кардак провёл левой рукой по горлу, казалось, высокий крахмальный воротник был ему тесен и душил его; правой он указал Погоревскому на кресло.

— Виктор! — Женя приблизилась к нему и взяла его за правую руку, раньше чем та опустилась в пригласительном жесте. — Виктор, ты любил мою сестру, — по лицу Кардака прошла судорога, и длинные ресницы его мрачных глаз дрогнули, сомкнулись и поднялись снова, — но меня тебе не было причины брать на свои руки, а между тем с тех пор, как умерла мама, и я жила возле тебя, ты заменил мне и брата, и отца. Может быть, я не умела как следует выразить тебе моё чувство признательности. Последнее время ты так удалился от меня… от всех, что я не нашла возможности сообщить тебе, что я решила свою судьбу… и вот мы пришли…

— Ты хочешь сказать, что выходишь замуж?

— Да, Виктор!

— За кого?

Молодые люди переглянулись. Женя вспыхнула; вопрос показался ей лишним и грубым; а Погоревский выступил вперёд.

— Я прошу у вас, как у заменившего Евгении Николаевне отца, её руку.

Снова задрожали ресницы Кардака, и опять как бы судорога прошла по его лицу. Он пристально взглянул на говорившего, затем перевёл тот же тяжёлый, мрачный взгляд на Женю.

— Если вы нашли нужным сказать мне о ваших отношениях и упомянули при том, что я заместил сестре моей жены отца, то я считаю себя вправе сделать вам обоим несколько вопросов. Со стороны средств ты, Женя, вполне обеспечена: когда три года тому назад умерла твоя тётка и неожиданно оставила вам большое состояние, моя жена, — голос его глухо выговорил это слово, — согласно с моим желанием, отказалась в твою пользу от своей части; затем ещё раньше, при нашей свадьбе я положил часть капитала на твоё имя; в общем у тебя более двухсот тысяч приданного. Знал ли об этом твой жених, когда делал тебе предложение?

Снова и Погоревский, и Женя взглянули друг на друга; обоих охватывали раздражение и какой-то совершенно беспричинный страх. Тон и самая постановка вопросов были оскорбительны. Слёзы накипали в груди Жени; ей так хотелось ласки, участия; ведь этот суровый человек, казалось, теперь недоступный никакому нежному чувству, когда-то любил её, баловал, и теперь она шла к нему без страха, надеясь одним своим признанием вызвать в душе его прежнюю нежность.

— Виктор, я не понимаю смысла такого вопроса… Я не ожидала его от тебя… — и в каждом произнесённом её слове дрожали сдерживаемые рыдания.

— Постой, Женя, прежде всего установим тот простой факт, что ты совершенно свободна располагать и своей рукою, и своим состоянием. Я не могу помешать твоему счастью, если ты так называешь своё решение. Но в память тех лет, которые ты провела под моим кровом, как твой отец, как твой брат, как твой друг, я прошу тебя, позволь мне сделать ещё несколько вопросов… — и на этот раз в устремлённых на Женю глазах было столько глубокой скорби, что девушка невольно подалась вперёд и произнесла покорно:

— Прости меня, я буду тебе отвечать на все вопросы.

Кардак провёл рукою по белокурым волосам Жени, так напоминавшим ему другую.

— Так господин Погоревский знал о твоём приданом?

— Конечно знал, — зазвенел громче, чем может быть следовало, голос самого Погоревского. — Знал как и все посещавшие ваш дом, так как это ни для кого не было секретом; только я полагаю, что это знание не при чём в моей любви к Евгении Николаевне.

Быстрым, почти хищным оборотом, напоминавшим движение раненого тигра, Кардак обернулся к говорившему:

— А вы её любите? — глаза его загорелись такою злобою, что Погоревский невольно отодвинулся, но он не успел ещё найти ответа, как Виктор Александрович снова обернулся к Жене. — Скажи мне, когда он сделал тебе предложение?

— Тот год, в этот самый сочельник.

— В сочельник! Женя, взгляни в глаза этого человека, — и выпрямившись, с потемневшим лицом и глазами полными безумной ярости Кардак минуту глядел в глаза бледневшего и начинавшего теряться Погоревского.

— Пётр Дмитриевич, что с вами? Что всё это значит? Отчего вы не отвечаете ему? Пётр Дмитриевич!.. — Женя схватила за руку своего жениха.

— Оставь его, Женя. Отойди, в этом человеке нет ни чести, ни совести; он никогда не любил тебя; он лгал тебе, гнался только за твоим приданым.

— Виктор, Виктор! — Женя бледная, дрожащая бросилась теперь к Кардаку, но тот, почти не глядя на неё, вырвался, бросился к двери и запер её на ключ.

— Вы хотите уйти? — обратился он к сделавшему движение Погоревскому. — Вы уйдёте, когда выслушаете всё, что я имею вам сказать. Я год ждал этого случая!.. Я терпеливо ждал, потому что знал, что убийца всегда возвращается к трупу убитого им. Да, Женя, гляди на него. Он убил твою сестру.