Надежда Лухманова - Исповедь

Не выдержав, я вышла в коридор, но и там мне не хотелось встретиться с ним, и, наконец, я проскользнула в приёмную, где всегда по вечерам, с работой и книгами собирались живущие в пансионе. Иногда там кто-нибудь играл или пел… На этот раз я там застала целое общество, раскупавшее коралловые и черепаховые безделушки, принесённые каким-то итальянцем. Ты знаешь, как это всегда бывает: за то, что я не думала о тебе, что не имела сил исполнить своего долга, т. е. сесть и писать тебе, я тотчас же кинулась выбирать коралловые гребёночки, колечко, которые должны были тебе доставить большое удовольствие.

— Который час? — услышала я вдруг за собой.

— Да половина десятого! А в десять, я уж и на покой…

— Половина десятого! А его ещё нет!

И, понурив голову, забыв уже о покупках, которые я машинально сунула в карман, я пошла к себе и, не доходя до дверей, остановилась и, услыхав его голос, вспыхнула от восторга и стала прислушиваться.

— В нашем министерстве к Пасхе будут большие перемещения, от которых я рассчитываю, конечно, выиграть…

— Дай Бог, дай Бог! — лепетала тётя.

Как мне неприятно было, Маня, всегда, когда он переставал быть человеком и делался чиновником, — а у него был этот особенный дар перевоплощаться… Я вошла. Он не сразу кончил разговор: очевидно тема была слишком дорога ему.

— Да, я первый кандидат… Овечкин, Бобрищев получили тот год награды, значит, не стоят мне на дороге… Здравствуйте, Елена Павловна!

— Дай Бог! Дай Бог, — повторяла всё тётя.

— Подождём — увидим!.. Вы что же гуляли?

— Нет, я зашла в приёмную и вот купила…

Я рада была, что он обратился ко мне с вопросом, что я могла заговорить о чём бы то ни было, что отрывало его от Петербурга и канцелярской службы, которые сейчас делают его таким… таким чужим.

— Я была в приёмной, торговец-итальянец. Ах, тётя, посмотрите, какую прелесть я купила для Мани!

И, вытащив из кармана гребенки и колечко, я положила их на стол. Лицо Льва Андреевича вдруг приняло самое холодное, презрительное выражение.

— Все женщины одинаковы! Все…

И даже голос его звенел.

— Говорят об эмансипации, об уравнении каких-то своих прав, а между тем готовы всё на свете забыть из-за игрушек, блестящих стёкол… Неужели, в самом деле, они считают всех мужчин способными увлекаться только пёстрыми попугаями и не оценить серенького простого соловья, как бы он ни пел? Мне кажется, прошла эта пора, и если женщина хочет быть свободной, то пусть же она прежде всего не будет рабыней денег. Да… денег! Потому что причиною семейных раздоров, скажу, даже больше — озлобленности мужчин, доходящей порою до исступления, — женское мотовство! Ну, на что вся эта дрянь? — и он презрительно подкинул коралловые гребёночки. — Ведь это даже не роскошь, не изящество, а так — пришёл торговец, разложил блестящие штучки, глаза у женщин разгорелись, и все покупают! Заметьте: все… наперебой одна у другой!.. И на чьи деньги покупают? На деньги отцов, мужей, тех, которые работали, служили, душу иссушающей, канцелярской службой. Женщинам всё равно!.. Попробуйте жене или сестре отказать в какой-нибудь дряни, какое подымится негодование!

И вдруг, встретившись с моими глазами, полными слёз, и от обиды, и от сознания правды, он вскочил и, вероятно забыв даже присутствие тёти, нагнулся близко, схватил мою руку и, стараясь заглянуть в моё отвёртывавшееся лицо, заговорил волнуясь и спеша:

— Я вас обидел? Я сделал бестактность? Простите! Вы нечаянно коснулись раны, которая лежит на сердце каждого небогатого мужчины. Ведь есть много людей, у которых нет ничего, кроме службы. Положение, иногда очень хорошо обеспеченное по службе, сводится чуть не к нужде, к долгам только из-за того, что женщина бросает всё на те мелочи, которые ей потом никуда не нужны. Я знаю многих, которые из-за этого не женятся; они боятся этих сцен, боятся презрения к жене, которую так горячо любили, пока она была девушкой.

Он замолчал, отошёл, стал шутить с тётей, пить чай, а я вышла на минуту на балкон. Маня! Ведь я трачу свои деньги? Ведь ты сама, моя опекунша, так щедро назначила мне карманные деньги на булавки, на прихоти… Но в то же время, в его словах, так много правды, при том мне показалось, что он говорил о себе… Эти гребёночки, это колечко — конечно дрянь, и верно, что они пропадут, так где-нибудь заваляются, но ведь я их купила у бедняка, который этим живёт!.. Я потом, Маня, сколько за мною приданого, я не знаю? Жили мы и живём хорошо, но не роскошно, почему? Не можем? Или не находишь нужным? Объясни мне… Тётя говорила, что я — хорошая партия, но не для бедняка, значит, к моим деньгам нужны ещё и другие? А одних моих не хватит на то, чтобы продолжать жить замужем так же, как я живу теперь с тобою и с тётей? Странно, до сих пор я ни о чём подобном не думала, а ведь это, Маня, нехорошо! Мне кажется, что взрослая девушка должна ясно знать, что она имеет, какой капитал, какие идут на него проценты, что действительно стоит та жизнь, которую она ведёт? Мне кажется, было бы тогда больше определённости да и достоинства в моём обращении с деньгами; теперь же я знаю, что имею каждый месяц на руках сумму, которую могу потерять, раздать или употребить, как я до сих пор её употребляла на маленькие objets d'art [6] предметы искусства — фр. и экстренные suplements [7] дополнения — фр. к моему туалету. Всё, составляющее моё существование, оплачивается тобой и принимается мной без благодарности и без счёта; твоё ли оно, моё ли? Я даже до сих пор и не думала об этом. Теперь моё полное незнание и равнодушие к денежному вопросу становятся каким-то укором, и мне стыдно за массу дребедени, на которую всегда, даже не без гордости, я бросала свои деньги.

Ты мне ответь на все эти вопросы, примири меня с ними, дай мне ясно понять, на что я могу рассчитывать в жизни, если выйду замуж за бедного человека. Ещё, Маня, откровенно скажу тебе как маме, ведь все эти мелочи, о которых с таким злобным презрением говорит Лев Андреевич, дороги мне, я так сроднилась с ними, что теперь усвоить себе взгляд, что я на них не имею права, — мне трудно! — И вот так, глядеть, как все покупают, а самой не покупать — мне было бы больно. Придти в магазин, видеть соблазняющую меня безделушку и не сказать себе: «Я это куплю» — неприятно. Зачем же меня так воспитали!? И если будущий муж мой, вот как сейчас Каргин с презрением заговорит о мелочах, доставляющих мне такую радость, с насмешкой и жалостью станет глядеть на то, как я разбираю свои кружева, ленты, как радуюсь какой-нибудь гребёночке… Почём я знаю, Маня, не поселит ли это большой розни между нами? Не стану ли я чувствовать себя несчастной, непонятой?.. Это очень-очень страшно, Маня! И нужно было бы, чтоб тот, кого я полюблю, буквально перевоспитал меня, но возможно ли это? Наконец, где граница в нашей светской жизни между тем, что нужно и что лишнее? И как согласить на это взгляды девушки воспитанной как я со взглядами такого человека как, например, Лев Андреевич? Помоги мне, Маня, разобраться во всём этом! Это я теперь подробно пишу тебе, тогда таких определённых фраз у меня на душе не было, было только стыдно и ужасно-ужасно обидно… Досадные слёзы готовы были хлынуть из глаз, но я сдержалась, как только почувствовала, что Каргин подходит ко мне. Он облокотился рядом…