Юрий Слезкин - Столовая гора

— Ерунда,— бормочет он.

Опять тушит, опять зажигает.

— Эдисон выдумал… {104} 104 Опять тушит, опять зажигает.— Эдисон выдумал… — американский изобретатель Т. Эдисон (1847—1931) внес ряд усовершенствований в конструкцию лампы накаливания, однако единоличным автором ее изобретения не был. А вот поворотный выключатель изобретен именно им. Ерунда.

Закладывает руки за спину, прохаживается по комнате вокруг стола — в кальсонах и ночной рубахе навыпуск,— сначала справа налево, потом слева направо.

У него чешутся пятки. Прохаживаясь, он разминает ноги, ударяя их друг о дружку. Все окружающее чрезвычайно его занимает; он приглядывается, присматривается, считает стулья, каждый раз сбиваясь со счета. Их должно быть двенадцать, а сейчас — семь.

Где могут быть остальные? Он напрягает память, начинает раздражаться — кровь глухо приливает к шее,— тянет себя за бороду, выщипывает волосок за волоском, но тотчас же замечает на стене картину — рисунок Лизочки в золоченой раме — спичечная коробка, на ней дымящаяся папироса. Это она рисовала, когда училась в шестом классе Бобруйской гимназии… Лизочка.

Кряхтя, берет генерал один из семи стульев, приставляет к стене, влезает за него, поправляет раму, пыль сыплется ему на бороду. Из-за рамы падает на пол сверток.

— Дурак,— шепчет генерал,— дуракус.

Слезает со стула, шарит по полу.

— Вчера я сам их туда запрятал. Дурак…

В свертке колода карт. Карты нельзя держать дома. За них можно уплатить штраф, даже «отсидеть». Генерал любит раскладывать пасьянс, а генеральша сердится. Чтобы успокоить ее, он придумал прятать их каждый раз в новом месте и тотчас же забывал.

— Что за штукенция,— ворчит он,— не понимаю, отлично помню, положил сюда, вот нету… Чего-с?..

За окном темень, тишина, враждебный мир. В комнате светло. Попахивает вчерашним обедом, сном, летает комариный писк почивающей генеральши, шуршат под потолком в кругу света встревоженные мухи.

Генерал сидит в голове стола, на помятой пятнистой скатерти раскладывает пасьянс.

Это особенный пасьянс — для него нужна вся ширина стола.

Размещая карты, генерал грудью наваливается на стол, фукает от натуги, тянется рукой то вправо, то влево, топыря короткие, волосатые, с пожелтевшими ногтями пальцы.

Лицо его сосредоточенно и серьезно, губы под спутанными заспанными усами шлепают над беззубой челюстью, глаза по-детски внимательны.

— Перекинем,— говорит генерал, перекладывая в колоде верхнюю карту вниз,— поможем судьбе. Выкрутон — с вашего позволения, без этого нельзя. Не раз-ре-ша-ет-ся. Ведь вот подлец Томилин, как умел передергивать — не заметишь. А честнейший парень. Благороднейший! Красавец, говорун, строевик… Что он там за Лизочкой ухаживал — это, конечно, вздор, бабьи сплетни… А все-таки… Бу-бу-бу, бу-бу-бу.

Генерал замолкает, опускает голову, смотрит пристально на валета червей. В глазах у него рябит. Мурашки бегают по векам. Он смахивает их кистью руки, но это не помогает…

— Разрешите, господин полковник, у вас Лизочку похитить. Мы с ней думаем новые страны открывать по Березине.

— В мое время этого не спрашивали, господин поручик. Увозили — и все тут.

— А ты не будешь плакать, папка? — спрашивает Лизочка и трется щекой о сюртук…

Он собирает поспешно со стола карты, завертывает в обрывок газеты, встает, сосредоточенно думает, куда бы их спрятать, но какая-то другая мысль мешает ему сосредоточиться.

— Ну да, конечно. Чего-с? Вы что-то хотите сделать?

— Ерунда-с. Форменная ерунда! И нечего об этом. Ничего! Опоздали. Не торопитесь, опоздали, генерал!

Глаза все еще в тумане. Ощупью идет старик к буфету, шарит по полкам. В дальнем углу, под салфеткой, он находит кусок чурека, жадно ест его, жует остатками зубов, горбится, спешит.

«Сударыня моя, их превосходительство, завтра ругаться будут,— думает он,— а на каком основании? Ей достопочтенный зять реквизнет. Ничего. Бедные родственники — с благодарностью».

В передней раздаются шаги. Кто-то, стараясь не шуметь, закрывает дверь на лестницу и проходит в соседнюю комнату.

Генерал подымает голову, прислушивается. Во рту недожеванный чурек.

Скрипит передвигаемый стул, все затихает.

— Явилась,— бормочет старик,— Психея {105} 105 Психея (от д р.-г р е ч. Ψυχή — душа, дыхание) — богиня, олицетворяющая человеческую душу. Такая аллегорическая характеристика Ланской, вероятно, опирается на поэтическую легенду о странствиях человеческой души, жаждущей слиться с любовью,— легенду, созданную древнеримским писателем Апулеем (124/125 н. э. — ?), объединившим в романе «Метаморфозы» различные мифы о Психее (IV, 28 — VI, 24). .

Проглатывает кусок и идет к выключателю, но внезапно через стену до него доходит придушенное всхлипывание. Он останавливается, смотрит на дверь в передней, силится что-то понять. Плач то затихает, то усиливается. Генеральское сердце бьется сильнее, кровь снова подымается в затылку. Старик хмурит брови, борода его ползет в сторону, глаза таращатся. Он топочет босыми ногами к двери, распахивает ее в переднюю, кричит охрипшим басом:

— Чего-с?

В передней темно. Из комнаты Ланской тянется тусклая полоса света. Она проходит через щель.

— Чего-с? — повторяет генерал.

Но плач не умолкает. Он становится тише, точно его стараются заглушить, закрыв лицо руками или уткнув лицо в подушку.

Старик забывает, что он в одном нижнем белье. Слышит только беспомощное это всхлипывание и не может остановиться, не имеет права. Открывает вторую дверь, стоит, расставив ноги, в длинной белой рубашке, с голой волосатой грудью. Мурашки мешают ему увидеть. Он поводит головой по комнате и едва-едва замечает, наконец, Ланскую.

Она сидит спиной к нему перед зеркалом, упав головой и грудью на руки, вытянутые вдоль стола. Худые плечи прыгают, обесцвеченные волосы под боковым светом кажутся седыми.

Минуту старик всматривается в плачущую, выставив вперед мочальную бороду; сам хорошо не знает — Лизочка ли это или Ланская? И та и другая вместе. Мохнатые брови ползут к переносице, глаза уходят глубже, нижняя губа отвисает.

Он начинает сопеть носом, круто поворачивается к двери, но тотчас же снова оглядывается на Ланскую.

Лицо его строго, глаза пристальны, он даже кажется выше, когда подходит к Зинаиде Петровне и стоит над ней. Потом медленно проводит рукою по волосам плачущей и молча поспешно тыкается шершавыми губами в ее лоб.

Она подымает к нему свое лицо, мокрое от слез, в красных пятнах, постаревшее лицо, и говорит покорно и тихо:

— У меня больше ничего нет. Совсем ничего. Понимаете, генерал, я пустая.

Она замолкает, всхлипывает, слезы сдавливают ей горло.