Пантелеймон Романов - Рассказы

- И не кричала даже,- сказала, уходя и утирая фартуком глаза, одна пожилая женщина в платочке,- а только жалобно, жалобно на меня смотрела.

Жизнь в квартире пошла по-старому, но стало странно пусто. Не проходило дня, чтобы не вспоминали о Машке. В особенности в первый день, когда проходили мимо ее блюдца с молоком в углу у плиты. Его нарочно не убирали, как память о Машке. Всем казалось, что Машка,- великолепная, пушистая,- сейчас придет, стряхнет с лапок пролитое на пол молоко и начнет лакать из блюдца молоко своим розовым нежным язычком.

Прошло два месяца. Хозяйки так же собирались около плиты во время готовки и вели обычные разговоры.

Одна из них как-то сказала:

- Что это с Марьей Семеновной, ее что-то не видно.

- Хватились! Вы разве не знаете! - спросила молодая рослая женщина.

- Что?..

- Да она уж две недели тому назад отвезена в больницу, умирает от чахотки.

- Ах, матушки! - А как же комната?!

- Управдом уж передал кому-то.

- Ах, мерзавец! Ведь я шесть месяцев тому назад подала заявление, чтобы мне переменили комнату. Ну, что за жулики. Пойди, дожидайся теперь такого случая! И как я не обратила внимания, что ее нет.

- Мы сами только через неделю заметили.

ХОРОШИЙ НАЧАЛЬНИК

В канцелярию одного из учреждений вошел человек в распахнутой шубе с каракулевым воротником и, посмотрев на склонившиеся над столом фигуры служащих, крикнул:

- Здорово, ракалии!..

Все вздрогнули и сейчас же испуганно зашипели:

- Тс! Тс!..

Вошедший с недоумением посмотрел на них.

- В чем дело?

Два человека,- один в синем костюмчике и коротеньких брючках, другой в коричневом френче, сидевшем складками около пуговиц на его полном животе,поднялись со своих мест и, подойдя к посетителю, поздоровались с ним и на цыпочках вывели его из канцелярии.

- Пойдем отсюда.

У вошедшего был такой недоумевающий вид, что он даже ничего не нашелся сказать и послушно дал себя вывести.

Его провели по коридору и посадили на деревянный диванчик.

- Вот теперь говори.

- Вы что, обалдели, что ли?

- Ничего не обалдели. Перемены большие,- сказал толстый.- Новый начальник.

- Ну и что же?

- Вот и то же, вот и сидишь на диванчике, из канцелярии тебя выставили,сказал тоненький в коротких брючках.

- Да, кончилось наше блаженство,- продолжал человек во френче.- Мы теперь не свободные взрослые люди, а девицы из благородного института или, лучше сказать, поднадзорные, за которыми только и делают, что смотрят в оба глаза. Теперь о прежнем-то своем вспоминаем как об отце родном. Вот была жизнь! А как новый поступил, так и запищали.

- Возмутительно! - сказал служащий в коротеньких брючках и, оглянувшись на обе стороны коридора, сказал пониженным голосом:

- Как поступил, так первое, что сделал - распорядился, чтобы служащие по приходе расписывались...

- Автографы очень любит...- вставил толстый.

- Да, автографы... а лист у швейцара лежит до десяти часов с четвертью. Как опоздал к этому сроку, так не считается, что на службе был. Что это, спрашивается, за отношение? Что мы - взрослые граждане или дети, или, того хуже, жулики, которых нужно в каждом шаге учитывать и ловить? Дальше, если ты, положим, хочешь пойти, по делу службы даже, в город, то должен написать ему записку, по какому делу идешь, и должен представить результаты сделанного дела. Потом: в канцелярии никаких разговоров. Если пришли, положим, знакомые, вот вроде тебя, то никоим образом в канцелярии не разговаривать, а отправляйся в приемную и кончай разговор в одну минуту.

Человек в коротеньких брючках даже встал и, стоя против посетителя, сидевшего в своей шубе на диванчике, упер руки в бока и посмотрел на него, как бы ожидая, что тот скажет. Но не дождался и продолжал:

- Доверия совершенно никакого к служащим! Если ты принесешь бумажку на подпись, так он ее раз десять прочтет, управдела позовет, спросит все основания, и тогда только подпишет. Все страшно возмущены. В особенности этими автографами и запрещением входить посторонним в канцелярию. Что мы, не такие же граждане, как он сам, не сознаем интересов государства? Ты подумай. Ведь это же оскорбительно, когда тебе на каждом шагу тычут в глаза, что ты жулик; если за тобой не смотреть, то ты со службы в город будешь бегать, вовремя на службу утром не приходить, в канцелярии разговоры с знакомыми разговаривать! Ведь мы же интеллигентные люди! К чему эти жандармские приемы?

- Да, это не совсем приятно,- сказал человек в шубе.

Он еще что-то хотел прибавить, но вдруг оба его собеседника толкнули его и, вскочив, стали против него и начали плести что-то такое, отчего у посетителя на лице появилось определенное выражение испуга, как будто у него мелькнула мысль, что не спятили ли оба эти голубчика...

- Вы, товарищ, подайте заявление... во вторник будет заседание коллегии, там рассмотрят,- говорил один.

- Это вам не сюда нужно было обратиться, вы пойдите лучше в Цветметпромторг,- говорил другой, все время делая страшные глаза и косясь при этом куда-то назад.

По коридору к ним шел человек с остренькой бородкой, в синей блузе, с портфелем. И чем он ближе подходил, тем больше человек в коротких брючках работал глазами, а толстый тем усерднее убеждал посетителя подавать заявление. Наконец оба вздохнули и, посмотрев вслед человеку с портфелем, когда он отошел на значительное расстояние, сказали оба в один голос:

- Видал фрукта?

- Этот?

- Ага...

- А я думал, что вы оба спятили.

- Спятишь... даже пот прошиб.

- А с прежним хорошо было?

- Ох, лучше не вспоминать, сердце не растравлять... Вот был человек! прямо как поступил, так призвал нас всех и сказал: "Товарищи, я назначен к вам начальником, но прошу помнить, что, уважая вас, я не признаю этого слова. Вы не хуже меня знаете, что от вашей работы зависит благосостояние республики, и это сознание для вас должно заменять всякое начальство".

- Выражения-то какие! - подхватил человек в коротеньких брючках: - "Не признаю этого слова!" Вот, брат! Вот это доверие, вот это уважение к личности.

- Да, здорово. И хорошо жилось?

- Ну, что там и говорить... Людьми себя, одним словом, чувствовали, а не поднадзорными, как сейчас, какое-то самоуважение появилось. Бывало, идешь на службу без всякого неприятного чувства, как к себе домой, знаешь, что никто тебя проверять не будет, расписываться не заставят. Сейчас утром бежишь и то и дело часы вынимаешь, как бы не опоздать! А тогда, бывало, идешь спокойно и не думаешь: когда ни приди, никто тебя учитывать не будет. Бывало, раньше двенадцати часов и не приходили. Да и работу возьми: разве мы так работали, как теперь, когда точно каторжные сидим, не разгибая спины? Бывало, кто-нибудь из знакомых зайдет, с ним посидишь-поболтаешь, потом в город пойдешь, как будто по делу службы - все равно тебя никто учитывать не будет.