Сигизмунд Кржижановский - Автобиография трупа

— Эй, Петька, ставь покойника, — лихо крикнул звонкий мальчишеский голос.

Я остановился и стал наблюдать.

Петька, замелькав босыми пятками, вбежал внутрь очерченного на земле квадрата и, присев на корточки, быстро расставлял чурки: две легли рядом — стол. Третья поверх — труп. И еще две по бокам стоймя — свечи.

— Н-ну, а теперь… — И Петька, отбежав назад к черте, поднял биту. Секунду он фиксировал «покойника» прищуренным, чуть злым глазом. Затем бита метнулась в воздухе, и «покойник», прянув расшвыренными деревяшками, был выбит из своего квадрата. Легкая пыльца поднялась над ним и снова спала книзу.

И я подумал: пора. Теперь пора.

И действительно: прежде возможны были Dasein Ersatz — подделка под жизнь. Сейчас труднее. Почти невозможно.

Завелись новые глаза. И люди. По-новому смотрят: не на, а сквозь. Под шелуху пустоты от них не запрячешь: зрачками всверлятся. А чуть при встрече не посторонись — и прошагают сквозь тебя, как сквозь воздух.

Жаль мне всех этих «и я» и «еле я», все еще цепляющихся за свое полубытие, трудно и кропотливо им жить: нет в да вклинилось; лево в право въехало; и у жизни их верх проломан, так низом прикрылась. И ведь все равно: всех их, как ни таись, как старые консервные коробки, проржавевшие и лежалые, выволокут и вскроют. Нет, уж лучше самому под синюю крышку в белой кайме.

Месяц тому была у меня встреча. Иду вдоль Арбата: витрины; за витринным стеклом цифры на билетиках; под билетиками товар; но на одной из витрин поверх цифр в стекле две пулевые дыры, заделанные какой-то мутной серой массой. Показалось любопытным, задержался на секунду. И вдруг у уха веселый голос:

— Интересуетесь? Д-да, ловко заштопано. Ведь вот всю Россию мы пулями перещупали, а она… опять. Штопанная, — оборвал голос.

Какая-то пара — рука под руку вдета, — фиксировавшая цифры, тихо отошла прочь. Я же взглянул: из-под кожаного картуза — острые, никелевого блеска, чуть-чуть спиленные зрачки; бритое лицо, затиснутое меж крепких бугроватых скул; поперек лба — шрам.

— Ведь вот, — продолжал встречный, — до чего люди до вещи жадны. И купить-то он ее не может, так хоть так глазом тронет да полюбуется. А мне вот ничего этого не надо, — повел он вдруг короткопалой квадратной кистью, — потому я как пуля: либо мимо — либо сквозь. И правило у меня такое есть: чтобы всего моего имущества не более как на одиннадцать с половиной фунтов…

— Почему одиннадцать с половиной? — изумился я.

— А потому: в винтовке такой вес определен — одиннадцать с половиной, и точка. Так вот: чтобы скарбу винтовки не перевесить. Поняли?

Я кивнул головой. И, продолжая беседу, мы пошли вдоль улицы, а затем свернули под первую попавшуюся зелено-желтую вывеску. Запомнились детали: на стене над столиком, где мы сели, внутри квадратной рамы тонул, запрокидываясь кузовом над нарисованным сине-белым морем, корабль. Под кораблем вдоль бумажной ленты четыре широко расставленные буквы. Если их складывать справа налево, получалось: И-К-А-Р, а если слева направо: P-А-К-И.

Отовсюду: это.

Мы спросили пива. Я чуть тронул пену. Он залпом. И продолжал, глядя куда-то сквозь меня:

— Одиннадцать дыр во мне, а я вот умирать не хочу. Потому что очень мне жизнь любопытна. Как вот подобрали меня под Саратовом — с чехами мы там, — крови во мне еле и оставалось: навытеке. Помрешь, говорят. А я ни-ни, то есть вот не верю, и все. Или было и так: поймался к белым. Поставили нас рядком по овражному краю. И только это они: «Взво-о-о-д…», а я камнем оземь да по скату вниз и ну бежать. Они вдогонку раз, раз. А я бегу, знаете ли, чувство такое во мне: не попасть им в меня. Шалишь. И как попасть, раз я такой человек, что мне без жизни ну никак нельзя.

Знакомство (я нечасто позволял себе такую роскошь) не оборвалось. Человек в кожаном картузе заходил даже ко мне на квартиру: за книжками. До меня, собственника книг, ему, очевидно, не было никакого дела. Он ни разу не спросил, кто я и что во мне. Но на книги набросился с жадностью. Сначала я дал ему пачку попроще. Думал, не поймет. Нет, понял. По-своему, но понял. Я дал еще, посложнее. Возвращая мне вторую пачку, он растасовал ее на две стопки.

— Вот эти — мимо. А вон те — сквозь.

По уходе гостя я, не смешивая книжных стопок, пересмотрел каждую порознь: прелюбопытно.

Кстати, с этим моим знакомцем можете познакомиться и Вы (если захотите), так как передача рукописи будет поручена ему. Во время последней нашей встречи я сообщил ему, что уезжаю. Завтра, как условлено, я передам ему пакет, с тем чтобы ровно через неделю он был доставлен в комнату N 24. Человек верный. Я спокоен.

В переходную эпоху — меж двух Римов (сейчас оба мертвы) — была в чрезвычайной моде игра в cottabos. Суть в следующем: отпировав, гости, состязаясь на дальность, выплескивали из последних чаш последние капли. Очевидно: и эпохи, и игры возобновляются. Что ж: я, капля, принимаю игру. Идет. Швыряйте: меня. Но не чашу. Пустой чаше должно остаться на месте: таковы правила игры в коттабос.

Ну, пора кончать: и рукопись, и все. За стеной уже проснулись. Начинается день. Итак, все по порядку: отнести рукопись, распорядиться о книгах и вещах, потом уничтожить кой-какие бумаги. На это уйдет день и, пожалуй, часть ночи. Так. Затем запереть дверь и ключ за окно, в снег. Вернее. Потом… да, крюк уже вбит: вчера. В третью розу по горизонтали вправо от косяка. История его ясна, как и моя. До брезга крюк будет пуст. Потом не пуст. Кстати, я уже проделал опыт со стулом, нарочно, с шумом обронив его на пол. В первый раз из-за стены спросили: «Что там?» На втором разе уже не поинтересовались. Итак, в этом пункте — гарантия. Дальше: пройдут сутки, может быть, больше, — и крюк все еще не будет пуст. Потом кто-нибудь окликнет меня через дверь. Потом постучит. Сначала тихо, а там и громче. У двери соберутся трое или четверо, сначала будут колотить в нее, потом перестанут. Потом топором по замку. Войдут. Шарахнутся. И опять войдут, но уже не все. Опростают крюк, а там и выдернут его прочь. После этого комната N 24 будет пустовать день, два, может, три, пока не впустит в себя Вас.

Боюсь, что Вы сейчас как-нибудь неприятно взволнованны. Не бойтесь, я не стану Вам угрожать галлюцинациями. Это психологическая дешевка. Гораздо больше я рассчитываю на архипрозаичнейший закон ассоциации идей и образов. Уже даже сейчас все, от синих плоских пятен на обоях до последней буквы на этих вот листах, вошло к Вам в мозг. Я уже достаточно цепко впутан в Ваши так называемые «ассоциативные нити», уже успел всочиться к Вам в «я». Теперь и у Вас есть свой примысл.

Предупреждаю: научно доказано, что попытки распутать ассоциативные нити и изъять чужеродный, ввившийся в них образ только вернее закрепляют его в сознании. О, мне издавна мечталось после всех неудачных опытов со своим «я» попробовать вселиться хотя бы в чужое. Если Вы сколько-нибудь живы, мне это уже удалось. До скорого».