Аркадий Аверченко - Шедевры юмора. 100 лучших юмористических историй

Но мы забываем, что не может быть и хороших семян от цветов, если за ними нет надлежащего ухода, если они лишены солнца, воздуха, влаги и питательных соков. Опытные садовники хорошо знают это. Следовало бы знать это и тем господам гуманистам, которые берут на себя задачу реформировать человечество новыми способами воспитания.

Нет, господа мирообновители, если вы действительно желаете, чтобы человечество стало лучше, то поднимите опять на надлежащую высоту родительский авторитет и поставьте детей на их прежнее место. Вместо того чтобы совершенно неосновательно нападать на родителей, говорите правду детям. Только тогда, в силу закона строгой последовательности, из детей со временем выйдут хорошие люди и такие родители, которые не будут чувствовать потребности спрашивать у других, как нужно воспитывать детей. Такие родители, не сбитые с толку в своем детстве, сами будут знать, как следует поступать с ребенком.

Пишите дельные книги и старайтесь внушать детям, как для них важно, чтобы родители чувствовали себя хорошо среди своих детей, которым поэтому, хотя бы ради самих себя, следует уважать и беречь родителей. Нам нужны не такие книги, в которых описываются ангелочки, вгоняемые в преждевременную могилу грубыми, невежественными, жестокими родителями, не умеющими понимать и ценить детей. Нам нужна не ложь, а правда. Описывайте лучше, как дурные дети, превращаемые неверным современным воспитанием в зверей, преждевременно губят своих родителей, а вместе с тем и самих себя. Тогда и родители и дети смело могут прислушиваться к вашему голосу и следовать вашим советам.

Предлагаю такую программу возобновления человечества: во-первых, учредить особые фонды для родителей, нуждающихся в отдыхе где-нибудь на лоне природы, в глухой местности и в таких домах, где нет детей; во-вторых: устроить как можно больше обществ в защиту родителей от жестоких детей, и в-третьих, настоять на проведении такого закона, в силу которого непослушные, неаккуратные, строптивые, невежливые, капризные и требовательные дети за малейшую провинность были бы публично наказываемы розгами. Тогда и родители будут убережены от дурного обращения с ними детей, и дети будут бегать по-прежнему здоровыми, веселыми и довольными.

Есть два вида часов. Одни, которые всегда врут и знают это и кичатся этим; другие, которые всегда ходят верно, — кроме тех случаев, когда вы им доверяетесь, а тогда они подводят вас так, как даже трудно ожидать от часов в цивилизованной стране.

Помню, как одни часы этого последнего типа, висевшие у нас в столовой, когда я был ребенком, однажды зимой подняли нас всех в три часа ночи. Без десяти минут четыре мы уже кончали завтракать, а в начале шестого я пришел в школу, сидел на крыльце и горько плакал, думая, что пришел конец света: все кругом словно вымерло.

Человек, который способен жить в одном доме с такими часами, не подвергаясь риску погубить свою душу, хотя бы раз в месяц высказывая им напрямик свое мнение о них, либо может конкурировать с Иовом — старая, известная фирма, — либо не знает достаточно бранных слов, чтобы стоило начинать ругаться.

Мечта всей жизни у часов этого типа — соблазнить вас ввериться им и попробовать попасть по ним на поезд. Несколько недель подряд они будут идти безукоризненно — настолько, что, если вы заметите несоответствие между ними и солнцем, вы будете скорее склонны думать, что что-нибудь неладно с солнцем, чем что часы нужно отдать в починку. Вы убеждены, что, если б эти часы ушли вперед хотя бы на четверть секунды или отстали бы на одну восьмую мгновения, это разбило бы им сердце и они бы умерли от горя.

С этой детской верой в безупречную точность их хода вы, в одно прекрасное утро, собираете вокруг себя все свое семейство, целуете детей, обтирая после этого рот, запачканный вареньем, тычете пальцем в глаз малютки, обещаете не забыть заказать угля, машете зонтиком, посылая последний нежный привет, и отправляетесь на вокзал.

Я лично никогда не мог решить, что досаднее: мчаться две мили что есть духу и, добежав до станции, убедиться, что до отхода поезда остается еще три четверти часа, или же все время идти не торопясь, поболтаться у кассы, беседуя с каким-нибудь местным идиотом, затем, с развальцем, не спеша, выйти на платформу и — увидеть поезд, уходящий у вас из-под самого носа.

Часы второго типа, — обыкновенные, то есть часы, которые всегда идут неправильно, — сравнительно безобидны. Вы заводите их в определенное время и раза два в неделю передвигаете стрелки, чтобы «отрегулировать» ход (с таким же успехом вы могли бы попытаться «регулировать» времяпрепровождение лондонской уличной кошки). Но все это вы проделываете не из эгоистических побуждений, а, так сказать, из чувства долга по отношению к самим часам, — из потребности сознавать, что, что бы ни случилось, вы-то уж во всяком случае сделали все от вас зависящее и никто не имеет права вас винить.

Вам и в голову не приходит ждать от них благодарности, и потому вы не испытываете разочарований. Вы спрашиваете, который час. Горничная отвечает:

— Часы в столовой показывают четверть третьего.

Но вы не поддаетесь обману. Вы знаете, что на самом деле теперь десятый час вечера; и, припоминая, что четыре часа назад — курьезный факт! — эти же самые часы шли всего на сорок минут вперед, кротко дивитесь, как они с тех пор сумели зайти так далеко, и поражаетесь их энергии.

Я сам обладатель часов, которые по своей независимости, разнообразию настроений и легкомысленному нежеланию считаться с условностями могут дать несколько очков вперед любому из приборов, предназначенных для измерения времени. Просто как часы они оставляют желать многого, но как живая, самодействующая загадка — полны интереса и разнообразия.

Один мой знакомый утверждал, что его часы ни для кого не годны, кроме как для него, так как он — единственный, кто умеет понимать их указания. Он уверял, что часы эти превосходные и на них можно вполне положиться, надо только знать их, изучить систему их хода. Постороннего же человека они легко могут ввести в заблуждение.

— Так, например, — объяснял он, — когда они бьют пятнадцать раз, а стрелки показывают двадцать минут двенадцатого, я знаю, что теперь на самом деле без четверти восемь.

Да, где уж случайному наблюдателю разобраться в таких тонкостях!

Но главная прелесть моих часов — именно в неизменной неопределенности их указаний. Они идут без всякой системы и метода: это — чистейшей воды эмоционализм. В один прекрасный день на них нападает шаловливое настроение, и они, как ни в чем не бывало, за одно утро уходят вперед на три часа; на другой день они изнемогают от усталости и еле тащатся, за каждые четыре часа отстают на два и, наконец, среди дня совсем останавливаются: жизнь им до того опостылела, что они не в состоянии ничего делать; а к вечеру, глядишь, опять повеселели и без всякого завода пошли дальше.