Борис Садовской - Новеллы (-)

Майор зарядил пистолет, выпил, не торопясь, две рюмки сливянки и закрутил, искоса любуясь, лихой ус.

- Как же мы будем стрелять, Василий Иваныч, из чести или на интерес?

- Зачем же на интерес, Дормидонт Петрович? Ведь мы дворяне.

- Так-то оно так, а из одной чести скучно. Разве вот как: первый пяток из чести, а там на интерес?

- Ну что ж, идет. Орел или решетка?

- Орел.

Целковый звонко стукнул о паркет и, пострекотав на месте, улегся перед майором.

- Мне начинать.

Дормидонт Петрович засучил по локоть рукав, отошел к самой двери и поднял пистолет. В облаке синеватого дыма блеснул выстрел. Пуля наметила в круге узкую дыру.

- Вот как стреляют старые гусары! - провозгласил торжественно майор.Ну-ка, махните вы теперь, погляжу я на вас.

- Что ж, и махну. Ягутка, где пистолет?

- На портефьяне, сударь. Я зарядил-с.

Под насмешливой улыбкой майора, шевелившей злорадно волчьи усы, Василий Иваныч взял свой отделанный потемнелым серебром турецкий пистолет, отступил неторопливо, прищурился и стрельнул.

Оба подошли к доске.

- Где же пуля? - недоумевая, спросил майор.

- А вот-с, изволите видеть, - пригнулся к цели Ягутка,- пуля-то в мухе, в самом глазу сидит. Акурат в точку барин угодили.

Майор взялся обеими пятернями за усы и поднял высоко брови. Василий Иваныч хихикнул.

- Что скажете, старый гусар?

Ягутка потихоньку из угла ухмыльнулся тоже.

- Честь вам и слава, - протяжно ответил майор. - Выстрел хорош, и говорить нечего. Честь вам и слава. - А у самого так и кипело сердце. Неужто ж он останется в дураках? - За вашу победу, Василий Иваныч!

- И вам того же желаю. Да что вы все одну сливянку, Дормидонт Петрович? Я вам смородиновки налью. Ягутка, заряди.

Восемь раз забивал Ягутка плотно уходившие в вороненые стволы пыжи, восемь раз кремни подвинчивал и сыпал на полки порох, и восемь иссиня-серых облаков, вспыхнув, расплывались по зале медленными клубами. В едком дыму еле виднелась пулями усеянная доска. Вышло вничью. Два раза майор на середнюю Василь-Иванычеву пулю сажал две своих, а четвертой покрыл их все-таки Василий Иваныч. Шесть остальных на кругу остались.

После десятого выстрела за дверями зашелестели старческие шаги. Взошел, шаркая костылем, дряхлый дядька Василия Иваныча, отставной камердинер Тихон. Желтые сетчатые морщины так избороздили ему тощее бритое лицо, что, казалось, не осталось у Тихона ни губ, ни бровей, ни носа; светились одни ласковые глаза, тихие и глубокие, как два темных колодца.

- Ишь, дыму-то, дыму-то что напустил, соколик, задохнешься. Здравствуй, батюшка Василий Иваныч, соколик. Дай мне золотую рученьку твою.

- Здорово, Тихон! - крикнул молодецки Мухтолов.

- Здравия желаю, ваше высокоблагородие Дормидонт Петрович. Забавляться изволите с соколом моим?

- Пальни и ты за него.

- Уж куда мне, батюшка, ваше высокоблагородие, палить? Было время, стреливали и мы, как с покойником барином, их превосходительством (царство небесное), под француза ходили. При самом светлейшем князе Кутузове состояли. Кушать, батюшка, пожалуйте, кушать.

- Ну, идемте, старый гусар!

Василий Иваныч, пропустив майора вперед, пришлепнул его по спине шутливо. Пошли, оставя Ягутку проветривать залу. Тихон поплелся за господами; опираясь на скользящий костыль, бормотал он чуть слышно:

- Было дело такое, было. Слышно, опять француз задурил, опять поднялся. Ничего, морозцу отведает еще разок, небось.

IV

Обедали в саду. Там, у цветника, высокие, серебром трепещущие тополи подымались ровным тенистым кругом; под ними, в холодке, сели Василий Иваныч с гостем. Три борзых пса обступили их, облизываясь, на задних лапах. Перед щами рябиновой выпили и повторили. Но как ни старался смеяться, подшучивая над собой изо всех сил, майор Мухтолов, кошки скребли у него на сердце. Выходит все-таки, что стрелок он немудрящий, попросту сказать, плохой, ежели рябчика Хлопова обстрелять не мог. Нет, этого так нельзя оставить. Дудки! Шалишь! Тут честь полка и фамилии задета. Душу заложу, а уж обстреляю яблочника, бабника, седого черта.

- Я все дивлюсь вам, Василий Иваныч, - заговорил он, откашливаясь и хмуря брови,- зачем это вы баб у себя столько держите, куда вам они?

- Как куда? Всякая баба годится в дело.

- Оно положим, а все-таки: на кой их вам столько? Ведь целыми табунами они у вас. По мне это все равно, что кошек разводить. Право. Вот у меня всего одна Палагея-ключница да кошка при ней. И вдруг вздумается мне, чтоб и ключниц, и кошек в доме по два десятка было.

Василий Иваныч собрался ответить, но тут в тополевый круг бесшумно ступила тоненькая, как стебель, девушка в голубом сарафане; бережно держала она в смуглых выточенных руках полную суповую миску. Над лицом ее, продолговатым и загорелым, черные, гладко причесанные с пробором волосы лежали ровно; две змеистых косы, струясь, бежали с узких плеч на стройную выгнутую спину. Легкая и быстрая, как птица, поставила она горячее, разлила по тарелкам и упорхнула прочь.

- Это что за девочка? - спросил майор изумленно. - Новенькая опять? У вас, помнится, не было такой?

- Нет, это так... статья особая... Тихонова внучка, Глаша... при нем живет... да... Так спрашиваете вы, зачем мне баб столько? Сухой вы человек, Дормидонт Петрович. Разнообразие во всем надобно, без него жить скучно. Бабы для меня все одно как яблоки свежие: люблю. А только не станете же вы все одну титовку или апорт целый век жевать, захочется вам и китайского яблочка, и боровинки, и того-другого. Правда?

- Мне все равно это. Хоть бы совсем их не было.

- То же я и говорю. Сухой вы человек. Так и бабы. И из них любая свой вкус имеет. Одна сладка, другая с кислотцой, а которая оскомину набивает, а это не плохо: и оскомина в свою меру хороша. По саду пройдешься, нынче с одной яблони сорвешь, завтра с другой, а уж вчерашнего яблока и в рот взять не захочешь. И бабы: приглянется иной раз какая, как вдруг загоришься весь, эх! Хочу вот эту одну, хоть провалиться сквозь землю: вынь да положь!

Заблистали серые глаза у Василия Иваныча: помолодел будто.

Майор его слушал мрачно.

- А где у вас Агафон? - вдруг перебил он хозяина.

Василий Иваныч обернулся.

- Ягутка, позови сюда Агафона, да принеси... знаешь?

- Слушаю-с.

Через несколько минут, протекших в безмолвии - нарушал его только стук тарелок да сердитый майорский кашель,- к столу на четвереньках подполз рыжий бородатый мужик в сермяге. Яркие кумачные заплаты пестрили ему полы и грудь; спина вся расшита была дубленой кожей. За пазухой торчала балалайка. Отряхнувшись, он смело стал перед барином и глядел строго, без улыбки.

- Здравствуй, Агафон, закусить хочешь? - спросил Василий Иваныч.

- Давай.

Василий Иваныч взял у подскочившего Ягутки кусок желтого мыла.