Екатерина Садур - Из тени в свет перелетая

Пока мы шли по переходу, Лиза рассказывала:

- У нас все митинги были у Оперного театра. Ты помнишь ту площадь? Их все разгоняли и разгоняли, а они опять собирались, озлоблялись все больше, и все не могли объяснить, чего же они хотят... И вот однажды в давке кто-то из них зарезал мента, всадил нож по рукоятку и исчез. Все столпились вокруг него, как на запах крови сбежались, смотрели на первую жертву...

А потом, на следующий день перестали собираться, а если и приходил кто-нибудь из них к Оперному, на площадь, то уже ничего не требовал, и на лицах у всех была такая благодать, как будто бы Пасха и Христос воскрес!

В переходе Должанский встретился. Он поил пивом двух нищих, они сидели все на телогрейке: Должанский, нищий чуть постарше, утонувший в бороде: снизу борода, сверху челка замасленная и два мутных глаза посередине, без пальцев; и девчонка его. Они пили пиво из горла, и когда приходила очередь нищего, то девчонка его подносила бутылку к самым его губам, как будто бы кормила младенца, а он придерживал бутылку снизу ладонями без пальцев.

- Может, ко мне пойдем? - лениво спросил Должанский, когда мы подошли. Мы согласились. В благодарность за пиво нищий стал совать Должанскому какие-то мятые рубли, а девчонка торопливо собирала их, когда они падали из его изуродованных рук.

- Ладно, ладно, - отмахнулся Должанский с брезгливостью. Его любопытство прошло.

У Должанского с нами на кухне какое-то время сидела его мать. Она слегка выгнулась вперед и как бы зависла над столом, она смотрела на нас пьяным расслабленным взглядом и спрашивала, указывая на Лизу подбородком: "Дима, Дим, это кто это?" Он терпеливо отвечал: "Это Лиза, подруга Оли. Ты ее уже видела". "А, понятно!" - и опять нависала над столом, и потом снова, после паузы, указывала на Лизу: "Дима, Дим, это кто это?" - и скользила по ней мутным взглядом из-под растрепавшихся волос. Босиком, в распахивающемся халате с драконом на спине, на кухню вошел полный мужчина. Он твердо стоял на линолеуме своими босыми ступнями, носками врозь, и молча оглядывал нас. Все мы потупились под его взглядами и стали смотреть на его широкую тень на полу. А он приподнял мать Должанского за подмышки и развернул к двери. Она шла послушно, только иногда колени прогибались и она слегка приседала и говорила с привизгом: "Кончай меня уводить!"

Все бы кончилось хорошо, все бы кончилось как обычно, если бы не пришел сосед Должанского. Он был никакой, с остреньким личиком, острыми глазками, тонким ртом, с подростковой хрипотцой в голосе, но его взгляд был такой, как будто бы он был чем-то болен или думал о чем-то очень страшном. Он сидел с нами, пил наше вино, прикасаясь к краю бокала своими впалыми губами, и вдруг его понесло:

- У нас была большая команда. Одиннадцать человек. Теперь остался толь-ко я. Двое разбились, четверых убили, остальные - в Афгане... Я решил, что это последние смерти в моей жизни, но оказалось, что я ошибался. У меня девчонка была. Она как-то поехала вместе с родителями на дачу и пропала. Ни ее, ни родителей с тех пор никто не видел. Потом убили мою сестру. Ее в Домодедове нашли, на трассе, где вертолеты взлетают. Она три дня дома не была. Мы все думали, у кого из ребят. Те вертолетчики взлетают, смотрят сверху: лежит девчонка, потом возвращаются - она все так же лежит. Тогда они по рации вызвали наряд. Оказалось, что ее сначала очень долго били, все переломали, потом удавили шнур-ком. Я подозревал, кто это мог сделать, я наводил справки, по несколь-ку раз проверял, здесь не могло быть ошибки. У них были совершенно пустые глаза, в какой-то мутной пленке, как у сонных коров. А когда я их убивал, в их глазах был только тупой страх... Я сработал так чисто, что менты даже искать перестали... Сейчас я ищу тех, кто отдал приказ. Я уже многое узнал. Мне легко убить. Она приснилась мне ночью и сказала: "Отомсти за меня!", я не уверен, что это была она, я думаю, что сейчас она так высоко, что ей вряд ли нужно спускаться в мой сон. Я не уверен, что то, что я делаю, - правильно, но что делать - я не знаю, я живу для мести, у меня нет чувств, нет желаний, ничего... Ну хорошо, ну если я такой, то что же я тогда так мучаюсь...

Перед нами сидел человек, который так же, как и мы, не знал, как ему жить, но если наши страдания - это пустое русское безделье, то его страдание невероятно больше. Наша жизнь заполнена тоской, а его - местью, он хотел поделиться с нами своей тяжестью, а ведь никто из нас не сможет ее принять, мы ничего не умеем, и наши души не способны вместить его боль...

Лиза: А я уже давно не знаю, зачем я живу! Мне говорят: "Верь в Бога",а как верить, я Бога забыла совсем...

Я тут пыталась как-то со всем этим покончить, но не успела. Меня в больницу отвезли, откачали. Я очнулась и говорю: "Зачем вы меня оста-новили? Я никого не просила меня спасать!" А надо мной стоит врач, чуть старше меня, и весь трясется от злобы: "Тебе койку, сука, в коридор вынесут!" В больницах самоубийц презирают, кровати выносят в коридор, только в лицо не плюют...

Вот Юлия - сильнее. Мы все одиночки собрались вокруг нее, и каж-дый из нас видит в ней то, что он хочет, она всем разрешает быть равными с ней, хотя никто ей не равен. Каждый видит в ней свою невостребованность, ее сосед по квартире Славик ищет любви и страдает оттого, что она больше, чем его представление о любви. Она из нас по-настоящему любит только тебя, у нее детей не было, вот она и намечтала, что ты ее дочка, и на нас ее уже не хватает, она не может утолить наше одиночество, она сама одинока, она дает нам только то, что мы от нее хотим, и не больше, а у нас для нее - пустые руки...

А вот сегодня был последний день с Лизой. Она уезжает. Навсегда. В глухонемой Новосибирск.

- Вернешься?

- А что мне здесь делать? Сапожок в общаге сжег простыню и куда-то ис-чез, а меня выгнали... Да мне уж давно пора! А печататься я и в Новосибирске смогу!

Она смешила меня всю дорогу, пока мы шли. Я ей: "Ну как там Инес-са, наскребла на поезд?" Она мне: "Нет, дубленку продать велела. "Ты, Лиза, говорит, - дубленку прямо в вагоне продавай. Я тебе к поезду шубу принесу..." А когда я родилась, еще смешнее было! Бабка хотела меня Евой назвать, мамаша моя тут же согласилась. Бабушка-то у меня Алиса, дочь у нее - Инесса, а я бы Евой стала. И все мы - Доновы. Но в послед-ний момент Инесса испугалась, что девочка будет некрасивой: "Назовем лучше Лизой!", на том и порешили..."

Мы простились на Пушке "под бабочками" и все смеялись по-глупому, и она ясно и чисто отвечала на все мои дурацкие вопросы. И вдруг я увидела, что она совершенно безумна и что ясность ее ответов - это последняя грань перед безумием. И она, угадав мои мысли, тут же мне шепнула: "Я почему уезжаю, мне просто в больницу надо! Пока!"

Лизка! Если бы ты не уехала, я бы могла тебя любить. Вы с Юлией разбаловали меня, приучили к своему свету, а теперь слипаетесь от пьянства в пивных, и я бегу за вами следом, потому что люблю вас и, кроме вас, у меня нет ничего, а вы ходите и озаряете своим светом пивные лужи, в которые падаете, ментов своей весенней бранью, и я с вами, и вы не думаете обо мне...