Нина Садур - Панночка

Философ. Ты, Спирид, ляг, полежи на лавке. Или нет - на земле, от нес к тебе силы прибудут. А ты, Явтух, не пугай меня непонятными своими намеками, потому что вот вам - все глядите, люди крещеные, и судите, насколько я чист перед миром. (Осеняет себя крестом.)

Хвеська уходит.

Явтух. Никто и не говорит. Философ, что повязался ты с нечистью.

Дорош. Никто не говорит! Явтух хорошо сказал! Явтух. А только так хитро устроено, что несешь ты теперь сюда мрак и холод, от которого раскачало аж самого Спирида.

Спирид (слабо). Ох, томно. А травка мягкая, все ж таки и хорошо на ней грудью лежать...

Философ. Моя ли в том вина, друг Явтух.

Явтух (покашляв). Выходит такое дело, друг Хома, что осталась тебе одна последняя ночь.

Пауза.

Философ. Вроде как последняя, дядько.

Явтух. Отдай мой пояс.

Философ. Зачем? Вернусь с ночи и отдам...

Пауза. Воют волки.

Явтух. Этот пояс мне дружок подарил, другого такого пояса у меня нету.

Философ снимает пояс.

Вишь, как замотался в мой пояс...

Философ. Ты ж толстый, дядько...

Явтух. Нет, это ты истаял весь, и пояс мой стал тебе велик.

Спирид. А шапку мою ты тоже верни, Философ, потому что эту шапку я люблю.

Философ (отдает шапку). Возьми, брат Спирид.

Спирид. А что кровь мою выпил, прощаю. Тем более не по своей вине. И тем более - я себе новую нагуляю.

Философ. Спасибо, брат Спирид.

Спирид. А, чего там!

Философ. А что ж, Дорош, забери и ты свою свитку. Потому что незачем добру пропадать.

Дорош. Ты хорошо говоришь, друг Хома. Свитка ведь у меня совсем новая.

Философ остается в белой рубахе, портках и сапогах. Входит Хвеська.

Философ. Что ж, ребята... вот я и стою перед вами, весь, какой есть. Налейте-ка мне горилки, да и себе по полной чарке, ребята, потому что не может козак... (Закашлялся.)

Дорош. Не может козак!!! (Разливает горилку.)

Философ (пьет). А если и пропадать козаку! (Топнул ногой... и увидел свои новые сапоги.) Ах, какие сапоги у меня!

Дорош. Хорошие!

Философ. Тонкие, гнутые сапоги у меня! Будто лебеди черные сапоги у меня.

Дорош. Хорошие! И мысок гнутый, а голенище узко, и носок остер, хорошие сапоги! Видные сапоги!

Философ. А что, ребята? А если подумать, то на что мне теперь и сапоги? Дорош, а хочешь ты мои сапоги?

Дорош. Не хочу, друг Хома. Потому что сапоги эти тонкой кожи, и носок у них узок, специально для панской ноги.

Философ. А может ты, Спирид, захочешь мои сапоги? Хорошие сапоги!

Спирид. Куда мне, друг Хома, брать с тебя сапоги. Хоть и хорошие сапоги! Очень хорошие! Как живые.

Философ (Явтуху). Что ж, дядько, ты мужчина хладнокровный, жадный, а сапоги, погляди сам, как блестят на солнце, такие хорошие. Возьми.

Явтух. Не на нашу ногу сапоги, пан Философ Хома Брут. Сказано уже, панские сапоги и носок у них узок.

Философ. Да, ребята, эти сапоги важного происхождения, а стилибонил их дружок мой, богослов Халява, только на его ногу они не полезли, и он в необъяснимом припадке щедрости отдал их мне. А поскольку я мужчина на вид небольшой, хотя вы знаете, что силы во мне все равно много, то я и носил эти сапоги... хорошие очень сапоги. (Снимает их.) И незачем пропадать таким сапогам. А что, ребята, я и жил дрянно, мелко, вы сами видели. И человечишка я, значит, был никчемный, сирота, раз ко мне такая нечисть прилипла.

Хвеська рыдает. Казаки на нее цыкают.

Ну так и что ж, у каждого ведь своя судьба, ребята. Вот если научно поглядеть, то, значит, где-то в наш божий мир пробило черную дыру, из которой хлещет сюда мрак гнойный и мерзость смердящая, а мир - это ведь такое, ребята, хитрое устройство, из него не выдернешь какую-нибудь важную штуку, чтоб заткнуть ту дыру, а то и устройство все рухнет. Нет, из устройства этого выдернуть надо маленькую, дряненькую, совсем пустяковую и незаметную частицу и ею-то заткнуть проклятую бесовскую рану, чтоб и устройство мира не рухнуло и свет мира не омрачился бы от той дыры. Что ж... я и пойду... пускай... и не побоюсь, раз так назначено... а что же я хотел сказать?! Значит, выбрали самого никчемного человека и кинули во мрак разъяренный, чтоб пожрал и поутих до другого разу тот мрак, напившись теплой человеческой крови... что ж, я ведь все понимаю... Господь все мудро решил, он не кинет крупного человека, он важного большого человека сбережет для хорошего и нужного дела, а самого неуместного выберет, вроде меня... коли уж приходится бесовский мрак ублажать... Я ведь и пьяница был, и поста не соблюдал... и красоту любил... да что там говорить! А сапоги очень хорошие!.. А вот будет время, и так же будет лето стоять жаркое, вдруг пойдет человек какой-нибудь по дороге, а? Может, ему сапоги нужно?

Козаки. Сбережем.

Философ. Нет, ребята. Ведь он пойдет же по дороге и ему сапоги очень захочется! Так вот же они и есть! И стоят! Он всунет в них ноги, и охватит его моя жизнь и пронзит аж до самых костей! И! поймет! он! что! хороший! я! был! парень!..

Хвеська. На, травку возьми, родненький. Поможет, она чистая травка, она сбережет тебя там. Сильная очень травка. (Вкладывает ему в пальцы стебель.)

Философ. Что ж, ребята, вот я и пошел.

Философ идет в белой рубахе, портках, босиком, с травинкой в руках. Козаки сопровождают его.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

"БОЙ"

Церковь. Очень светлый Лик Младенца Иисуса. Все остальное в церкви мертво, черно, с острыми искрами облупившейся позолоты.

Философ (в круге, долго читал и решил отдохнуть). Я знаю, где ты стоишь, но я не буду смотреть.

Панночка стоит безучастно в стороне от Философа. Вид у обоих усталый и измотанный. И оба босиком и в белом - она в сорочке, Философ в рубахе...

Экая ж ты гадость, мерзость... (Панночка начинает слегка покачиваться, словно ей обидно.) Экое ж ты нелюдское низкое явление! И какой подлой необъятной и черной страстью тебя к нам выбросило. А вот закопают тебя в землю, и все в мире вздохнут и рассмеются счастливо. И как же это можно так радоваться, что мрак есть, и тащить его к нам сюда, в наш светлый, милый мир! Тьфу! Прости, Господи, что плюнул в Твоем храме, душа не стерпела! А что ж... а ведь уже и полночи прошло... а я живой. А может...

Панночка (жалобно). Паныч...

Философ (вздрогнул, потупился, чтоб не увидеть ее). Отойди от меня.

Панночка (у самой черты). Паныч...

Философ (в ее сторону, но не глядя). Я не паныч, я простой хлопец.

Панночка (тянется к нему мизинчиком). Паныч, мне пальчик больно...

Философ (растерянно). Пальчик?

Открыто глянул на Панночку, и в тот же миг она с когтями бросилась на него. Философ взревел молитву: "Царю Небесный! Заступись за раба Твоего, защити от напастей и бесов!" Панночка ушиблась о "заслон".

Пальчик ей больно! Господи, отведи искушение, избави от лукавого, укрепи душу нищую, в Тебе одном надежда и упование мое!

Пауза. Далекий вой волков. Философ крестится. Панночка вслушивается в вой. Начинает тихонечко подвывать, мотая головой. Философ молится молча, одними губами. Панночка воет. Молитва Философа разгорается, хоть он и молча творит ее - это видно по той ярости, с которой Панночка, воя, падает на четвереньки и начинает бегать по кругу, вокруг Философа, ища "пролаза" к нему. Она скребет когтями, как бы подкапываясь к нему снизу. Философ вытягивается в струну, молитва его к Лику Младенца Иисуса, который высвечивается все сильнее. У Философа слезы на глазах. Панночка не смогла подкопать "лаз" к Философу, выдохлась и легла калачиком у черты, у самых ног Философа, жалобно скуля.