Юрий Слёзкин - Бабье лето

Только в сумерки, к позднему обеду приехали они в Новозерье. Их встретила панна Эмилия упреками, что обед застоялся, что за своими глупостями они забывают о хозяйстве. На ней было затрапезное, из простого мужицкого полотна платье, волосы были гладко приглажены, но она все-таки покосилась на красную рубаху Галдина.

— Каким сегодня пан москалем!

Она небрежно подала ему для поцелуя руку, которая пахла кухней: панна Эмилия наряжалась только в праздники, по будням ей некогда было думать об этом. Такое большое хозяйство на руках: за всем надо присмотреть, каждая мерзавка норовит что-нибудь стянуть и ничего не делать! Галдин заметил, что белые чулки на хозяйке тоже немного позапачкались, но, конечно, и это объяснялось множеством хлопот и скверной прислугой. Григорий Петрович добродушно улыбался. Все ему казалось очень милым и забавным. Даже будничный обед из крестьянской похлебки с салом и картофельных блинов не показался ему несколько странным у таких состоятельных людей, как Лабинские. Он готов был радоваться тучам, которые начали сползаться черными глыбами и грозили выкупать его на обратном пути в холодном осеннем ливне. Эти тучи тоже были хороши. Края их горели пурпуром от заходящего солнца, а выше они похожи были на аспидную доску, опрокинутую над усадьбой. Неистово каркали вороны, ветер предостерегающе шумел в обнажившихся ветвях липовой аллеи; там, на самом ее конце, можно было увидеть помутившееся озеро с белыми гребнями волн.

После обеда панна Ванда вышла на террасу. Только Ржевуцкий и Галдин последовали за ней; остальные нашли, что слишком холодно; то же самое, впрочем, говорил и пан Бронислав. Он поднял воротник своего пиджака и заложил руки за спину. У него было скучающее выражение лица, он думал, по-видимому, что нужно положить конец всем этим экстравагантностям мальчишеского пошиба.

Ветер развевал волосы у панны Ванды, глаза ее блестели. Она держала в руках свой стек, отбивала им последние листья с дикого винограда, вползающего по колоннам террасы.

— Вы все еще дуетесь? — неожиданно оборотилась она к пану Брониславу.

Он ответил меланхолично:

— Я не имею этой скверной привычки.

— Что же, вы злитесь?

— Нет, я только удивляюсь…

— Чему?

— Тому, что вы хотите доказать мне своим поведением… Но ведь это напрасный труд…

Она вспыхнула, щеки ее залил яркий румянец. Он подошел в ней вплотную и смотрел в ее глаза совершенно спокойно, чуть улыбаясь. Галдин, встревоженный, наблюдал за ними издали, чувствуя себя несколько глупо, точно подслушивал чужие тайны.

Ржевуцкий повторил:

— Я смотрю на вас с восхищением, но все, что вы сейчас делаете, c’est la folie de la sagesse [29] это безумие скромности ( фр. ). — Пер. авт. .

Он заговорил по-французски, как всегда, когда видел свое превосходство и хотел подчеркнуть это. Она перепросила, тяжело дыша:

— La folie de la sagesse? — Я не понимаю!

— Вы поступаете вопреки своему чувству и этим только подтверждаете его — я жду, пока вы не кончите, чтобы поздравить вас с победой, которая, кстати, не нужна вам. Les femmes aiment l’amour, comme Pénélope aimait sa toile: elles font un ouvrage inutile, afin de le recommencer toujours… [30] Женщины любят любовь, как Пенелопа любила свою пряжу: они делают бесполезное дело, чтобы начать его сызнова ( фр. ). — Пер. авт.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что во всех ваших поступках вижу не настоящее чувство, а лишь красивый жест, un geste de révolte contre vous-même… [31] жест возмущения против самой себя ( фр. ). — Пер. авт.

Он не успел окончить начатой фразы. Гибкий стек в руке панны Ванды взвился над ним и со свистом ударил его по щеке.

Галдин вздрогнул, подавшись невольно вперед, пораженный, почти восхищенный.

Ржевуцкий схватился за щеку, он пошатнулся: так силен был удар.

— Сумейте найти и в этом красивый жест! — засмеявшись, кинула ему панна Ванда и быстро побежала по липовой аллее к озеру.

Галдин невольно последовал за ней. Он сознавал, что нужно что-то сделать, что наступило мгновение, в которое он должен показать себя, иначе будет поздно. Но что будет поздно? Чем показать себя? Он догонял ее с одним лишь желанием снова увидеть ее горящее лицо и услышать ее звенящий голос. Когда он приблизился к ней, она была уже на берегу озера. Белые волны с недовольным урчанием бились о песок, стало почти темно; черные тени деревьев сливались в одно неясное, глухо движущееся пятно.

— Это вы? — спросила Галдина панна Ванда. Она взяла его за руку и притянула его к себе, голос ее вздрагивал.— Вы любите меня? Да?..— отрывисто говорила она.

Григорий Петрович едва расслышал ее слова. Он поступал, как во сне, ничего не думая, ничего не желая. Он упал перед ней на колени, охватил ее ноги своими мозолистыми сильными руками и шептал:

— Ванда, Ванда…

Она не отстраняла его. Она только положила ему на голову руку и тихо говорила:

— Я знала это… но слушайте, если вы действительно меня любите, и хотите моей любви, вы убьете его… Слышите?

Он не удивился ее словам, он даже не переспрашивал ее. Он весь был под ее обаянием, весь в ее воле. Он мог наделать каких угодно глупостей.

Только уже сидя в седле и несясь, как сумасшедший, по дороге, подхлестываемый ветром, Галдин вдруг разом понял, на что его толкали и на что он шел.

Она ему сказала убить человека, которого он почти не знает, только потому, что тот оскорбил ее, чужую ему девушку и притом оскорбил так, что он, Галдин, сначала этого даже не понял: пан Ржевуцкий говорил вполне прилично, слова его были невинны и, может быть, только одна Ванда могла разгадать их скрытый смысл. Конечно, это ее с ним личные счеты и смешно мешаться не в свое дело. Если бы пан Бронислав действительно оскорбил ее, он это заметил бы сразу и сумел бы заставить замолчать этого господина, он счел бы своим долгом заступиться за девушку; но сейчас? С какими претензиями явиться к Ржевуцкому? Не приехать же к нему просто так и без дальнейших разговоров пустить ему пулю в лоб? Галдин, слава богу, не разбойник и не боится вооруженного противника; он готов драться на дуэли, только где же повод к этой дуэли? А все же, когда он услышал ее слова и, ни с кем не попрощавшись, кинулся в погоню за уехавшим до этого Ржевуцким, Галдин и в самом деле готов был на преступление: так ослеплен был он этой девушкой, так сумела она уверить его в своей правоте.

Григорий Петрович остановил лошадь и поехал шагом. Все те жестокие, оскорбительные слова, которые срывались с его губ против пана Бронислава, теперь как-то забылись, и он чувствовал только стыд, нестерпимый стыд перед самим собою.

— Какой дурак, какой дурак,— шептал он, браня себя и не смея взглянуть в сторону, точно ожидая чьего-то насмешливого взгляда, следящего за ним. Он еще раз припомнил все события сегодняшнего дня и еще раз повторил: — Боже мой, какой я дурак!