Михаил Салтыков-Щедрин - В больнице для умалишенных

- Ваня! - говорю я ему, - ты хоть бы что-нибудь почитал!

- А! да! - отвечает он, смотря на меня с какою-то совершенно безумною рассеянностью, - почитать! да! почитать! А вы знаете, mon oncle, что я вчера с Сережей Подснежниковым побился об заклад, что сразу десять коробок висбаденских слив съем? Одну за другой... понимаете! Разом! sans desemparer! {не сходя с места} И съел-с!

- И съел! да?! Vous etes un noble coeur, Jean! {У вас благородное сердце, Жан!} Но все-таки, душа моя, ты хоть бы легонькое что-нибудь... Взял бы, например, "Старейшую Российскую Пенкоснимательницу"... если передовые статьи трудны для тебя - ну, хоть бы фельетонцу попробовал!

- А! да! вы говорите: "фельетонцу"! Это хорошо... "фельетону"! Да! да! да! А какой нам сегодня Одинцов ликер посулил... et bien! je ne vous dis que ca! {прекрасный, скажу я вам!} Нарочно выписал! Я, признаюсь, давно уж этот ликер угадывал! J'ai eu comme un pressentiment! {У меня было как бы предчувствие!} Давно уж я ему говорил: все у тебя, Одинцов, хорошо; да вот нет этого ликера... ты понимаешь!.. нет этого ликера, который бы... и разом и исподволь... понимаешь! И вот, только теперь он отыскал именно то, что следует! Mais j'espere que vous etes des notres, mon oncle! {Но я надеюсь, что вы разделите с нами компанию, дядюшка!} Мы пробуем... не правда ли?

И так далее, то есть на все мои просьбы "почитать" он непременно ответит каким-нибудь известием из мира овошенных товаров: либо о вновь привезенном и дотоле неведанном сыре, либо о балыке, имеющем совершеннейший вид янтаря...

Я не спорю, что и я мог бы покорить Ваню, если б на его приглашения с тою же первобытною непреклонностью отвечал: дотоле не пойду с тобой в "закусочную", доколе ты не расскажешь содержания хотя одного фельетона. Но в том-то и дело, что высшее развитие, которым я так горжусь, поселило в моей душе бесчисленное множество противоречий, отнимающих у меня всякую возможность действовать непреклонно. Мне все как-то кажется, что Ваня человек, и в этом качестве не недоступен убеждению. Что вот я сегодня, для смягчения его, съем сотню устриц, завтра выпью залпом стакан коньяку, а послезавтра и он кое-чем меня порадует: сначала прочитает заглавие, потом пробежит строчку или две, потом улыбнется (бедный! ему так мало надобно, чтоб прийти в веселое настроение духа!), а затем - глядь! - и весь фельетон проглотил!

Но тут-то именно и кроется мое заблужденье. Поцелуевы никогда ни перед чем не отступали и никогда никому не уступали. Ласковое обхожденье только разжигает их упорство. Убедившись, что я, в угоду ему, выпил стакан коньяку, Ваня помышляет уже о том, как бы заставить меня выпить залпом целую бутылку. Он делается капризен, начинает предъявлять самые неподходящие требования. Он раздражается при одном напоминании о необходимости что-нибудь почитать, и в своем раздражении доходит до того, что, увидев однажды в моих руках маленькую тетрадку, под названием: "Полное собрание сочинений Менандра Прелестнова", бесцеремонно вырывает ее и швыряет в камин (вот почему я до сих пор не издал этих сочинений, несмотря на еженедельные приставания Менандра: издай да издай; но ежели приставания его не прекратятся, я издам; это будет для меня тем более легко, что я знаю их наизусть). Он преследует меня, зачем я глотаю устрицы с шабли, а не с портером, зачем я оканчиваю мой день шампанским, а не fine Champagne, зачем я ем селедку с подливкой, а не "безо всего". Кто знает, не сочинит ли он под конец свою собственную теорию сотворения мира и не потребует ли, чтоб я сделался солидарен с его миросозерцанием...

Представьте себе такую картину. Ваня с ногами лежит на грязном обтрепанном диване, украшающем устричную конуру, и без перемежки мечет в меня, сидящего тут же, стрелами своего остроумия.

- Удивляюсь, - говорит он, - как "некоторые люди" находят время что-нибудь читать. Я, например, никогда такого желания не испытал. И полагаю, что никто не назовет меня за это скотом. Не правда ли, mon oncle? Да-с; полагаю-с. А если б такой откровенный человек нашелся, то я желал бы видеть, с какою бы он вышел отсюда рожею! Mais... n'est-ce pas? {Не правда ли?}

- Но, душа моя... отчего же, однако, не почитать?!

- Оттого, повторяю я, что у меня нет для этого времени... est-ce clair? {ясно?} И я в свое время читал... я прочел всего Габорио, всего Поль де Кока, всего Феваля... que sais-je! {всех не упомнишь!} Но теперь, когда у меня явились серьезные занятия... je me soucie bien de vos Feval! {очень мне нужны ваши Февали!} И я надеюсь, что никто не назовет меня за это ни скотом, ни ослом, ни даже невеждою. Да-с; надеюсь-с.

- Но послушай же, друг мой...

- Позвольте, mon oncle, дайте мне кончить. Возьмем хотя следующий пример. С некоторого времени я совсем никуда не хожу, кроме "закусочной" и цирка. Я даже не обедаю. Я посылаю отсюда в трактир за порцией котлет и съедаю их здесь, в этой комнате. Je ne dis pas que ca soit tout a fait confortable, mais... ca m'arrange! {Я не говорю, что это вполне комфортабельно, но... мне это удобно!} Но есть люди - я вижу это! ah! j'ai plus de perspicacite qu'on ne le pense! {я проницательнее, чем думают!} - у которых по этому случаю так и вертится на языке слово "шалопай"... N'est-ce pas, mon oncle? Конечно... я не знаю... быть может, с точки зрения философии (Ваня с какою-то неизреченною язвительностью произносит слово "философия", как будто надеется пристыдить им меня)... ну да, с точки зрения философии... быть может, оно... но клянусь, что как ни остроумно слово "шалопай", оно никогда не слетит у этих людей с языка... Vous m'entendez, mon oncle! {Понимаете, дядюшка!} - никогда! Ибо в ту минуту, как это слово слетает с языка, я беру за хвост вот эту самую селедку и обмазываю ею лицо шутника!

И так далее.

И эта сцена не единственная. Вводя меня в круг своего миросозерцания, Ваня каждый день угощает меня чем-нибудь в этом роде. С истинно англосаксонскою беспощадностью он ставит меня на известную покатость, очутившись на которой я уже ни о чем другом не могу мечтать, кроме безусловного поддакивания и изумления перед его остроумием, находчивостью и проницательностью. Ибо, в противном случае, он, не долго думая, возьмет с тарелки селедку и обмажет ею мне лицо!

Такова сила бесповоротности идеалов и таковы последствия ее для тех слабохарактерных, которых сталкивает судьба с людьми, обладающими этою силою.

Но представьте себе, что Ваня не одиночный какой-нибудь экземпляр, а представитель целой категории людей, которая говорит и мыслит как один человек и которая столь же беспощадна в деле махания мечом, как и недоступна внушениям резонности! Представьте себе, что в это единомысленное, почти замкнутое общество попадет, по недоразумению (ведь попал же я, _по недоразумению_, в сумасшедший дом!), человек, который совершенно лишен врожденной идеи, что селедку надобно есть "безо всего", что шампанское следует предоставить младенцам, а мужам совета приличествует тянуть коньяк, fine Champagne и ликеры! Что должно произойти с ним, какие муки предстоит ему вытерпеть, если он не найдет в себе достаточной твердости духа, чтоб сразу взять шапку и бежать куда глаза глядят? Да и тут еще вопрос: как изловчиться взять шапку, чтоб этого не заметили и не пустили селедкой вдогонку? и куда убежать, где бы не настигла ненависть и месть этих новых Катонов, которые на каждого человека, имеющего на столе календарь, взирают с мыслью: delenda est Carthago! {Карфаген должен быть разрушен!}