Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика

Болезненно-прозрачные черты
Ее лица в насильственном покое.
То жизнь иль смерть? Тяжелые мечты
Над ней витают… Бытие иное
В фосфоре глаз сияет… Страшной красоты
Полна больная… Так и над Невою
Ночь севера заснула чутким сном…
Беда, кто в эту ночь с бессонницей знаком!

Беда тебе, дитя мое больное!..
Зачем опять сидишь ты у окна
И этой ночи влажное, сырое
Дыхание впиваешь?.. Ты больна,
Дитя мое… засни, господь с тобою…
Твой мир заснул… и ты не спишь одна…
Твой мир… и что тебе за дело до иного?
Твой мир — Коломна, к празднику обнова.

Известный круг, балки, порою офицер
Затянутый, самодовольно-ловкой…
Мечтай о нем… об этом, например,
С усами черными… займись обновкой…
Вот твой удел; цвет глаз твоих так сер,
Как небо Петербурга… Но головкой
Качаешь ты, упрямица, молчишь,
С досадой детской ножкой в пол стучишь.

Чего ж тебе?.. Ты точно хороша —
Утешься… Эти серенькие глазки
Темны, облиты влагой… в них душа
И жажда жизни светится. Но сказки
Пока тебе любовь и жизнь… Дыша
Прерывисто, желанья, грезы, ласки
Передаешь подушке ты одной…
Ты часто резвишься, котенок бедный мой!

Гони же прочь бессонницу, молю я:
Тебе вредна болезненная ночь,
Твои уста так жаждут поцелуя,
И грудь твоя колышется точь-в-точь,
Как сладострастная Нева… Тоскуя,
Ведь ты сама тоски не хочешь превозмочь.
Засни, засни… и так уж засверкали
Твои глаза холодным блеском стали.

Погибнешь ты… меж ночью и тобой
Родство необъяснимое заметно…
Забудь о нем… Удел прекрасен твой,
Со временем и он блеснет тебе приветно
В лице супруга с Анной, даже со звездой, {51}
Чего тебе… Но тщетно, тщетно, тщетно!
Погибла ты… и чей-то голос над тобой
Звучит архангела судебною трубой.

Не слышишь ты, но вся природа внемлет
Ему в забвении, как первая жена,
И чутким сном под этот голос дремлет.
Таинственного трепета полна,
Тоска ее глубокая объемлет…
Князь области воздушной, сатана,
В сей час терзается тоскою бесконечной
И говорит с своей ирониею вечной:

«Мелеет он, Адамов род,
И чем быстрей бежит вперед,
Тем распложается сильней,
И с каждым шагом человек
Дробится мельче на людей.
Я жду давно — который век! —
Разбить запор тюрьмы моей,
Пробиться всюду и во всем
Всепожирающим огнем,
Проклятием, объявшим всех…
. . . . . . . . . . . .

Был век великий, славный век,
Когда меня лицом к лицу
Почти увидел человек;
Мои страдания к концу,
Казалось, близились… Во всем
Я разливаться начинал,
И вместе с чернью с торжеством
Дубов верхушки обрезал.
Мне надоело в них сиять
Лучами славы и борьбы,
Хоть было жалко обрезать
Те величавые дубы…
Я в них страдал, я в них любил,
И, как они же, полон был
Презренья к мелочи людской
И враждования с землей…
Мне стало жаль… мне гнусен стал
Пигмеев кровожадный пир…
Я с чернью пьянствовать устал
И заливать без цели мир
Старинной кровью… Я узнал,
Что вечный рок сильней меня,
Что есть один еще оплот,
Что он созданье бережет
От разрушителя огня.

. . . . . . . . . . . . . .

Но близок час… огонь пробьет
Последний, слабый свой оплот,
И, между тем, меня печаль
Терзает, и тебя мне жаль…
Мне страшно грустен образ твой;
Тебя я с бешеной хулой
Влеку к паденью… чистота
Твоя исчезла, и бежит
С твоих ланит хранитель — стыд;
Не облит влагой тихий взор —
Холодным блеском светит он;
Вошла ты также с небом в спор;
Из груди также рвется стон
Проклятий гордых на судьбу.
Как я, отвергла ты закон,
Как я, забыла ты мольбу,
И скоро для обоих нас
Пробьет покоя вечный час…»

В таком ли точно тоне говорил
Князь области воздушной, я наверно
Сказать вам не могу: сатаниил —
Поэт не нам чета, и лишь примерно
Его любимый ритм я здесь употребил —
Ритм Байрона {52} — хотя, быть может, скверно.
Не в этом дело, впрочем: смысл же слов,
Ручаюсь головою, был таков.

Любил не раз он — это вам известно —
По крайней мере, вам то Мейербер
И Лермонтов открыли — очень лестно
Для женщин это… надоел размер
Страстей обыкновенных им — и тесно
Им в узких рамках. . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .

В наш век во вкусах странен Евин род;
Ни красота, тем меньше добродетель,
Ни даже ум в соблазн его влечет:
К уродам страсть бывает… Не один свидетель
Тому найдется. Дьявольский расчет
И равнодушие (в глуши ль то будет, в свете ль)
С известной степенью цинизма — вот
Что нынче увлекает Евин род.

Жуанов и Ловласов племя ныне
Уж вывелось — героев больше нет;
Герой теперь сдал место героине,
И не Жуан — Жуана ныне свет
Дивит своим презрением к святыне
Любви и счастья, дерзостью побед…
Змеиной гибкостью души своей и стана,
Пантеры злостию — вперед, вперед, Жуана.

Вперед, Жуана… путь перед тобой
Лежит отныне ровный и свободный…
Иди наперекор себе самой
В очах с презрением и дерзостью холодной,
В страдающей груди с глубокою тоской,
Иди в свой путь, как бездна, неисходный,
Не знаешь ты, куда тот путь ведет,—
Но ты пошла — что б ни было — вперед!

Светлеет небо… близок час рассвета,
А всё моя красотка у окна…
Склонившись головой, полураздета,
Полусидит, полулежит она,
Чего-то ждет… Но ожиданье это
Обмануто… Она тоски полна,
Вот-вот на глазках засверкают слезы,
Но нет… смежает сон их… Снова грезы…

И девочке всё грезится о нем,
О ком и думать запретили б строго…
Герой ее танцклассам всем знаком,
Играет в карты, должен очень много…
С ним Даша часто видится тайком;
Он проезжает этою дорогой
В извозчичьей коляске на лихих,
Немного пьян — но вечно мимо них.

Андрей Петрович… но о нем потом…
Семнадцать лет моей шалунье было,
Родительский ей страшно скучен дом,
В ней сердце жизни да любви просило,
Рвалось на волю… Вечно мать с чулком,
Мораль с известной властию и силой;
Столоначальник, скучный, как жених,
Который никогда не ездит на лихих.

И в будущем всё то же, вечно то же,
Всё преферанс в копейку серебром,
Всё так на настоящее похоже —
Так страшно глупо смотрит целый дом.
Нет, нет, не создана она, мой боже!
К тому, что многим кажется добром,
И не бывать ей верною подругой…
Притом уже она просвещена подругой.