Дмитрий Савицкий - Ниоткуда с любовью

Время от времени все затихало. Никита, чисто выбритый, в белоснежном дырявом халате сидел под торшером, перетягивая струны максплеевской ракетки. Домработница тетя Клара, помнившая Никитку еще бесштанным карапузом, охая, мыла пол. Магнитофон, тоже без корпуса, прокручивал курс английского языка. Холодильник был забит пакетами с молоком. Вытащенные из-под кровати, сверкали гантели. На стене, прикнопленный, висел подробнейший план благодетельных акций. Там значились и небольшие пробежки вокруг Патриаршего пруда, и посещение тетки Маргариты в партийной богадельне, и выплата долгов, и письма матери, и даже нечто из ряда вон выходящее, звучащее как "шавасана", - в полдень и перед сном... Так продолжалось неделю, от силы две, а потом, в один прекрасный вечер, квартира каруселью опять срывалась с места.

Двадцать четыре часа в сутки вход к Никитке был свободный. Дверь не запиралась. Оставшиеся от роскошной жизни ковры и фарфор постепенно исчезали в комиссионке. Хорош был Никитка в драках: в нем вдруг вспыхивала мальчишеская удаль, и так как больше всего в нем было ног, то ими он и дрался. Правда, мало кто лез против его кулачищ. Бить его старались втроем, вчетвером. В серьезных случаях, когда выскальзывал вдруг из рукава пускающий лунные зайчики с того света нож, Никита со вздохом сожаления выхватывал из заднего кармана крошечный в его ладони браунинг - все, что осталось от легендарного папаши. Публика линяла, не подозревая, что в обойме прописана одна-единственная, выдохнувшаяся, быть может, пуля.

Накатывали кавказские родственники: сделать в столице закупки, наладить связи для подрастающих детей, перекупить лотерейный билет с машиной. Привозили корзины немыслимых для зимней столицы фруктов. Кухня заваливалась виноградом, орехами, урюком. Чистейшая, домашней перегонки, чача завозилась всегда в одной и той же пятилитровой канистре. Горьковатое вино, сыр сулугуни, похожий на заплесневелые рукописи Мертвого моря хлеб-лаваш -собирали друзей. Никита готовил в огромной кастрюле мимоходом выдуманное блюдо, отправляя к шипящим в масле помидорам скончавшихся в малолетстве цыплят, орехи и сливы. Друзья щипали с уважением кинзу или тархун, дурели от шестидесятиградусной чачи, а Никитка, большим пальцем ноги запуская на всю катушку Френка Синатру, из рук очередной девицы принимал серебряную чарку.

Был он ходячим кладбищем талантов и, словно судьбе назло, тратил себя впустую.

* * *

Я нашел его в спальне. Мрачно уставясь в потолок, он смолил козью ножку травы. "Разгоню всех впиздунахуй, - прорычал он. - Квартиру запру. Блядей отправлю к китайцам. Хочешь курнуть?" Я затянулся. Трава круто забирала. "Чего мрачный?" - спросил я. "А-а-а-а, - был ответ, - пойдем тяпнем". Мы перебрались на кухню. "Ты джин без тоньки могёшь?" Мы врезали по можжевеловой.

Смех сквозь слезы, история его на этот раз была проста: он решил восстановиться в институте. Созвонился с отцовскими приятелями, которые в свою очередь созвонились с ректором института. Тетя Клара отутюжила фланелевые брюки, пришила пуговицы на пальто. Никита, напялив для солидности роговые очки с простыми стеклами, набив портфель порнягой, которую он собирался сдать старичку-пиздострадателю в буках на Сретенке, отправился на переговоры.

Все было чин чинарем. Ректор вспоминал отца, чуть ли не дороги Смоленщины, пускал слезу, клялся, что понимает, что сам был "зелен и переперчен"... Никита поддакивал, протирал очки и в нужный момент вставлял, что давно в завязе, что много занимается, что проблем с ним не будет.

Пришел секретарь парторганизации, тот самый, которого Никитка перед исключением лорнировал после собрания о международной напряженке - в те времена у него водился лорнет из перламутра на шелковом шнуре. Старый хрен постарел, но, судя по остановившемуся вдруг на очках взгляду, идиотскую шутку не забыл. Пришел и секретарь комсомольской организации - лощеный хмырь из новеньких: галстук цвета протухшей семги, набриолиненный пробор. Декан, он же ректор, он же маршал Советского Союза, объявил им, что студент Лисаян будет восстановлен в гражданских правах после отбытия трехлетней ссылки.

"Время было около семи вечера,- продолжал Никита,- и мы всей кодлой спустились вниз. Я стоял паинькой со взрослыми дяденьками и делал умное лицо. И вдруг сзади меня обдало винным перегаром и мягонькие ладошки закрыли мне глаза. Еб твою мать! Пронзительный голосок Алиски на всю площадь грянул в мое ухо: "Пиииииизец подкрался незаметно! Угадай!"

Я чуть не прибил ее на месте. Обернулся - стоит и качается в расстегнутой шубе, на сиськах полукилограммовый крест; жирно намазанные губищи, которыми она отсосала пол-Москвы, расползаются. "Мальчики, - говорит, - аца хоца!.. и водочки!.." Всё. Привет институту. Хотел я ей карточку, дуре, попортить, а потом плюнул - судьба-злодейка... Отвез домой и устроил ей последний день Помпеи. Уползла она и впрямь - пепельного цвета... "

* * *

Зашел фарц по кличке Понт. Лебединого цвета пальто, волчья шапка размером с аэродром. Понт не пил. Он сел, аккуратно сложив ножки, вынул из пачки мальборо яву, щелкнул зиппо, заправленной коптящим бензином, и сообщил: "Взял бундеса у "Берлина", ченжнул еловые на гриновые, но еле ноги сделал - пасут нынче по-черному".

"Тебе чего, - спросил Никита, - сдать надо или у тебя мировая скорбь и тебе бабца требуется?" - "Именно", - отвечал Понт. "Сисястого?" Понт опять кивнул. "Скромный ты наш

герой..." - сказал Никита и карандашом набрал номер. Не подходили. "Нет твоей Козы, трахается или спит". Коза была продавщицей из овощного. Давала хоть в телефонной будке. Ей было чуть за двадцать, но она уже расползалась, как старый чулок. "А Лидка?" - вздохнул Понт. "Лидку я разогнал, - сказал Никита, - она нашему участковому, дяде Ване, триппака устроила забесплатно. Может, и ты хочешь?"

* * *

Иногда Никитка брал меня "на посмотреть". В первый раз это была драка. Знаменитый Семен по кличке Берём-и-Едем вызвал Никиту на драку. Спорили на двести рублей. Уговор: ногами не драться. Мы встретились в подземном переходе на Охотном ряду. Берем-и-Едем был упакован в кожаное пальто, бандитская его рожа расплывалась в улыбке. Специализировался он на перепродаже западной техники. От калькуляторов до холодильников. И на ремонте, которого в столице мира не было и в помине. Кличка Берем-и-Едем появилась из его привычки клеить девиц. На улице, в метро, в гостях, увидев подходящий кадр, Семен, не задумываясь, вклинивался без предисловия: "Ну что? Берем бутылку и едем ко мне?" "А что время тратить? - удивлялся он. - Результат один и тот же всегда, только трепа вагон с прицепом..."

Когда-то он скооперировался с Никитой - шло доставание и перепродажа сигарет, скотча, оливкового масла, колбас, печенья и шоколада из валютки. Потом братья-разбойники не поделили какую-то пригородную королеву, про которую Никитка сказал, что из нее вполне можно было настрогать штук шесть вполне годных бабенок, и вся любовь...