Дмитрий Савицкий - Ниоткуда с любовью

Это было забавно. Мы трепались с ним о светской жизни в стране, где одно лишнее "О" округлило ее до нуля. С-о-ветская жизнь! Где один встает, поглаживая усы, и все садятся... Где протягивают не руки, а ноги... Где на "как поживаете" привычно отвечают - "спасибо, плохо". Где традиции настолько нарушены, что для официально-контактных с иностранцами издают внутренние инструкции, призывающие застегивать брюки и не сморкаться в салфетку. Ах дорогая госпожа, Гэ Стайн! Есть, конечно, потерянные поколения, но есть и напрочь потерянные страны...

Однако уже набегают со всех сторон кипящие праведным гневом левобережные парижские интеллектуалы; уже дудят в дудки удивительно красные профессора свободных университетов; уже тащат к стенке за злопыхательство и патетическую клевету... Господа, отвечаю я, идите и поживите. Без березовых магазинов и merdeседесов. В Калуге, Кемерово, Куйбышеве, Клину или на любую другую букву. Не пудрите выжившим мозги! Лично я рекомендовал бы вам послушать, что о вас думают на улице Счастливого труда, дом триста сорок один. О парижских адвокатах московского режима. Прямо при вас не высказываются. Но я вам это устрою. Есть, правда, в этом деле маленькое лингвистическое затруднение. Как бы неостановимый поток междометий. Эдакая труднопереводимая Ниагара внесловарных словечек.

* * *

Это Роджер, конечно, снабдил меня работавшими в разное время на ЦРУ Элиотом, Джойсом и Дарреллом. Это он привозил теперь пластинки, подкидывал мне западные журналы, одно наличие которых в моей квартире обещало праведный суд без помилования и устойчивый запах северной хвои. Однажды он предложил мне платить за уроки. Я отказался. "Ты не прав, - сказал он, - бизнес - это бизнес. И ты, и я будем серьезнее заниматься. Одно дело - дружеские отношения, другое - деловые". Я опять отказался, и он выдал теперь ему отлично знакомое слово "мudak": "Лишние две сотни тебе не помешают. Для тебя это большие деньги, а для меня карманные, pocket money... 0'кей! Как хочешь".

Но, отправившись в Лондон за покупками, он и мне накупил целый вагон тряпок и, как я ни отнекивался, всучил. "У тебя, парень, комплексы, - сказал он.- Даже, может, и советские. Что у тебя там мельтешит в мозгах? ЦРУ? Ты сам не знаешь, какой ты счастливчик; ты более-менее вне игры. Увы и ты не можешь избавиться от некоторых предрассудков. Кончай корчиться. Это твой гонорар".

Смеха ради, в следующий раз, одетый во все новенькое, в шубе нараспашку, в отличном костюме, в невероятных, черт знает что, каких-то сапогах, я наплевательски медленно прошел милицейский пост. Я даже задержался возле караульной будки, прикуривая на ветру. Постовой лишь краем глаза полоснул меня и отвернулся. Я попал в иностранцы. В дальнейшем на любые неугодные уличные вопросы я отвечал по-английски. И так как вычислить меня, от шнурков до небрежно повязанного шарфа, было невозможно - народ линял. Я вкусил некую фальшивую свободу от московской толпы, столь назойливой, столь любящей поучать. Я мог теперь безнаказанно выслушивать, что трамвайный люд думает об иностранцах. Забавно: ненависть мешалась с холопством.

* * *

Роджеру я передал выверенный экземпляр рукописи, твердо зная, что она никогда не будет напечатана в Союзе. Я попросил переслать ее в парижское русское издательство. В Хельсинки только что было подписано соглашение, и, несмотря на врожденный скептицизм, мы все же на что-то надеялись. Один лишь Ося кисло морщился и предлагал вспомнить, выполнили ли отцы-правители хоть один пакт, который они подписали. Что ж, он был прав: ни одного. Кстати, об Осе - он позвонил мне и предложил прокатиться в Серебряный бор.

* * *

Климат этой части моего повествования надоевше зимний. Белый десант сыплет и сыплет с неба. День и ночь грузовики с наращенными бортами вывозят снег из города. Я так полагаю, что в Африку. Отличный экспорт. Сбрасывают самолетами: подержанный, second hand, русский снежок. Стоят, раскрыв фиолетовые рты, дети, ловят идеологически профильтрованный снежок... Это вам не пифагоровские безделушки, геометрические штучки, звездочки и восьмиугольники! Падает снежок в виде серпов и молотов, зовет-намекает полоснуть серпом по яйцам разжиревших капиталистов, вдарить молотом по черепам кровопийц...

Булгаковская была погодка, когда мы выбрались с Осей на прогулку: последняя метель тащила свой хвост через столицу. Спали летние дачки, из дома отдыха с дорическими, крашенными золотой краской, деревянными колоннами, выбежал человек в спортивном костюме. "За водкой послали",- прокомментировал Ося.

Мы нашли утоптанную тропинку меж соснами. "Что я вам могу сказать, голубчик, - начал он.- Будь у меня журнал, я бы вас тут же тиснул. Вещь зрелая, и, за исключением последней главы, мне не к чему придраться. На кой ляд вам его выбрасывать из самолета?.. Париж написан густо, хотя нам с вами достоверность описания, увы, не проверить. Однако глава вываливается... Словно это пародия.., что ли..."

"А мат?" - спросил я. Мы повернули на набережную и пошли вдоль набухшей подо льдом реки. "В до сих пор свободном мире, - отвечал Ося, - так называемые неприличные слова прошли длительную обработку. Я не говорю про Катулла или Рабле, лишь про наш век. Первые шоковые книги появились еще до второй мировой. К концу пятидесятых они стали классикой. Слово, обозначающее мужской половой хуй, перестало торчать пугалом. Сексуальный словарь обтесался, произошло сглаживание. Зигмунд Иванович, безусловно, помог. Да и некоторые идеи у них более цивилизованы, что ли... По-русски ведь не скажешь - делать любовь... А жаль. Да и разница в понимании происходящего. Что умнее: кончай или jouis, наслаждайся? Одно - любовное, живое, а другое прямо из какого-то производственного процесса. Можно сказать так: иго русского мата кончится только тогда, когда пройдет обработку свободного употребления. В языке нет случайных явлений; сексуальный словарь отражает лишь состояние сексуальной жизни нации... "Об этом молчат!" - вранье. Любовники вечно изворачиваются, придумывая эвфемизмы, стараются вырваться из-под уличного звучания, пытаются сделать слово частной собственностью: дать имя, свое имя. У вашего поколения неприятнейшая, хоть и веселая задача - содрать покрывало с Марфы Семеновны и Петра Кирилыча. И они отнюдь не будут довольны... В то же время вам предстоит злоупотребление этой частью словаря. В пику цензуре.

- И задумывались ли вы, почему правители так боятся поднимать неподъемный половой вопрос? Только ли потому, что они в преклонном возрасте? Нет. Счастливая пара - это побег из нашего искусственного общества, возвращение к человеческой природе. Зачем мне, спрашивается, коммунистический рай, если я дорвался до врат Эдема? Правительство вообще запретило бы хуй декретом номер один, если бы не нужна была бы отчизне рождаемость: солдаты, роты, строители пирамид...