Григорий Бакланов - Навеки девятнадцатилетние

-- Это он тебе в лысину целил, чтоб не отсвечивала,-- смеялся Китенев.-- Он тебя за командующего принял.

-- А я тоже однажды из-за снайпера чуть под членовредительство не попал,-- сказал Третьяков. И пока не перебили, начал быстро рассказывать, как на Северо-Западном фронте послали его с донесением с батарейного НП и по дороге снайпер чуть не положил его.

-- У нас там оборона давно стояла, снайпера и с нашей и с ихней стороны действовали. Иду, день ясный, солнце, снег отсвечивает... Фьють-- пуля. Лег. Только шевельнулся -- фьють !

-- Такой и снайпер!-- Старых махнул на него рукой, словно Третьякову теперь вообще следовало помолчать.

-- Так ведь не на передовой.

-- Два раза стрелял, а он жив. Снайпер... Но Третьякова поддержали:

-- Снайпера тоже когда-то учатся.

-- Вот он на мне и учился. И место такое: везде снег глубокий, а тут ветрами обдуло. И сосна позади меня. Как раз в створе получаюсь, ему легко целиться. Час прошел-- лежу. Чувствую: пропадаю. Мороз не такой большой, но потный был, пока по снегу шел. И-- в сапогах.

Старых слушал презрительно, как ненастоящее. В нем самом нетерпение: рассказать.

-- Дождался, пока солнце на эту сторону перешло, в глаза ему засветило, вскочил, побежал. В дивизион являюсь, губы заледенели, слова не выговаривают.

-- Снайпер... Таких снайперов... Но Китенев заступился:

-- Дай человеку рассказать!

-- Снайпер... Х-ха!

-- А в дивизионе, конечно, своего связного гонять не стали, пакет мне в руки, шагом марш в штаб полка. Штаб полка в деревне Кипино стоял. Ночь уже. Днем просто по проводам, а ночью где штаб?

Ощупывая рукой спинки кроватей, подошел Ройзман, сел:

-- Вы в какой армии были?

-- В тридцать четвертой.

-- Ну да, вы с этой стороны действовали: Дворец, Лычково...

Неловко становилось Третьякову всякий раз, когда капитан Ройзман смотрел на него вот так своими ясными, будто зрячими глазами и-- не узнавал: ведь Ройзман у них в училище преподавал артиллерию, к доске вызывал его не однажды. А теперь даже по голосу не узнает. Но сказать ему почему-то Третьяков не решался.

-- Тридцать четвертая,-- Ройзман покивал,-- генерал Берзарин. Все правильно...

И словно тем удостоверил наперед, слушали уже Третьякова, не прерывая.

-- Там как раз в Кипино десант готовился: аэросани вдоль всей улицы стоят, моторы работают. И десантники все в белых маскхалатах. Я еще позавидовал этим ребятам... Из них потом, между прочим, почти никто не вернулся, говорили, будто немец знал, что десант готовится. Не знаю. А тогда они стояли на снегу, иду мимо, вихрь в спину толкает. И у одних аэросаней позади дрожит лучик света. Там-- пропеллер, а мне почему-то подумалось, что вокруг пропеллера должно быть еще ограждение. Так ясно представилось: никелированное. Просто увидал. Я до этих пор ни разу аэросани вблизи не видел. Потом-то я догадался: дверь дома неплотно была прикрыта, свет проникал, пропеллер вращается, перерубает его концом. А мне это ограждение представилось, иду смело. Ка-ак рубанет мне по локтю! Аж дыхание перехватило. Присел-- и молчком, молчком от него, на корточках. Между прочим, все мне по этому локтю попадает.

-- Что ж он, пропеллер, и руку тебе не отрубил? Старых со своей догадкой в глазах обернулся ко всем.

-- Так мне самым кончиком попало.

-- Ин-те-рес-но!..

-- И потом на мне была шинель, под шинелью-- телогрейка, под ней-гимнастерка. Да еще фланелевая теплая рубашка, а под рубашкой-- еще рубашка.

-- Вот вшам раздолье,-- сказал Китенев.

-- Мы их на Северо-Западном фронте вообще не считали. Даже не били по одной. Есть возможность, скинешь нательную рубашку,-- какое-то время жить можно.-- Третьяков повернулся к Старыху.-- А так бы он, конечно, руку мне отрубил! Я пришел в штаб, под локоть ее несу, пакет отдал, а рассказать стыдно, не поверят еще...

-- И я бы не поверил! -- гордо припечатал Старых.-- Какое-то ограждение, черт те чего...

Сразу в несколько голосов заспорили:

-- Что ж он, сам ее подсунул?

-- По миллиметрам рассчитал?

-- А я не обязан знать. Х-ха-- никелированное!..

-- Ну, человеку привиделось!

-- У нас тоже одному привиделось: через березу сам себе в руку пальнул. Дурак-дурак, а догадался: через березу! Чтоб по ожогу самострела не обнаружили...

-- Правда всегда... Правда всегда...-- не видя спорящих, пытался воткнуться в разговор слепой Ройзман, и получалось у него, как у заики. Все же пробился, удалось...

-- Ничто так не похоже на ложь, как сама правда,-- сказал он, будто из книги прочел.

-- Ты, Старых, заладил, как сорока!

-- Интересно, как он ее под пропеллер подсовывал?

-- Пропеллер есть пропеллер, хоть спереди, хоть сзади его приставь! Какие могут быть ограждения? Х-ха!..

-- Ты знаешь, на кого похож?-- сказал Третьяков.-- На нашего ПНШ-1. От тоже не поверил.

-- Был бы я на ПНШ похож, мне бы шкуру столько раз не продырявили!-задергался вдруг, закричал Старых.-- А я, небось, в штабах не сидел, как некоторые! Вы вот лежите здесь...-- Он подхватил под мышку костыль, допрыгал до середины палаты со своей тяжелой гипсовой ногой. И тут под лампой, свет которой был до того тускл, что матовый плафон только желтел изнутри, закрутился на месте, пристукивая костылем, тень свою топтал ногой.-- Вы тут лежите? И полеживаете! А пехота в окопах сидит,-- указывал он на окно, хоть оно и выходило на восточную сторону.-- Кого позже всех в палату привезли? А-а-а... То-то! А кого первого выпишут? Вы еще лежать будете, чухаться, а на Старыхе, как на собаке, все заживет!..

И, подпираясь костылем под плечо, взлетавшее вверх, попрыгал на одной ноге в коридор, грохнул за собой дверью.

-- Чего он дергается, как судорога?

-- Он самый здесь нервный...

-- Один он воевал, другие не воевали?

-- Вот заметьте, ребята,-- Китенев понизил голос, но говорил серьезно.-- Это он уверенность потерял. Хуже нет, когда уверенность потеряешь. Ранит-- ранит, ранит-- ранит, вон уж в голову стукнуло-- и жив. Когда-то же должно убить?.. Боится возвращаться на фронт, чувствует, оттого и злой.-- Глянул на часы, соображая, пора ему или еще не пора. Спросил;-Так чем там у тебя с рукой кончилось? Орден получил?

-- Чуть было не дали, чтобы помнил всю жизнь... Положили меня на печку, к утру локоть в тепле во как раздуло, в рукаве гимнастерки не помещается. Вся рука тонкая, а он, как мяч, надулся. Врач в полку-- хороший был мужик-поглядел: "Будем в госпиталь отправлять". А мне из полка уходить неохота. И стыдно, как будто я сам себе придумал. "Ничего, поедешь". Но только потом вижу, стало все вокруг меня как-то не так. Все меня обходят, в глаза не глядят. "Разрешите, говорю, я тогда к себе на батарею пойду". Старший писарь тоже строгий стал: "Никуда не пойдешь, сиди здесь..." Сижу, как под арестом. И в санчасть не берут, и ничего со мной не делают, и из штаба не отпускают. И уж все равно становится, так рука болит. Оказалось, ПНШ-1 майор Бря-ев... Он давно на этой должности без продвижения, в майорах засиделся... Вот он пошел к начальнику особого отдела и представил свои соображения: хорошо обдуманное членовредительство.