Григорий Бакланов - Навеки девятнадцатилетние

-- Я маму видела. Горло завязанное, такая несчастная в окне. Говорить не может, кивает мне из-за стекла.

На пушинках платка, на ресницах иней уже растаял от тепла и блестел. Такой красивой он не видел ее еще ни разу.

Она размотала платок, скинула шубку, в ситцевом платье убежала на кухню умываться. Рядом со своей шинелью он повесил Сашину шубу, теплую ее теплом, посмотрел, как они висят. Стоя посреди комнаты в гимнастерке без ремня, .ждал. Саша вернулась, вытирая лицо полотенцем, говорила невнятно:

-- Мы с мамой спали вместе, и то я не заразилась, а теперь вернусь оттуда,-- умываюсь, умываюсь... На улице стою, не пускают туда, а все равно кажется, все микробы на мне.

Она достала из-под подушки кастрюлю, завернутую в телогрейку, делала все быстро:

-- Сейчас печь затопим.

И, накидав на руку сушившиеся у печи дрова, понесла их в коридор, к топке.

-- Я без мамы теперь на ночь топлю,-- говорила она, присев на корточки, обдирая с поленьев бересту на растопку.-- Целый день меня дома нет, так по крайней мере утром из тепла выходишь на мороз.

-- А что же ты ешь, Саша?

-- Что ты! У нас картошка есть.

Они вместе уложили щепки, дрова на них и подожгли. Запахло березовым дымком, коридор осветился из топки.

-- Обожди курить,-- предупредила Саша, очищая ему от кожуры остывшую картошку.

-- Я не хочу,-- говорил он.-- Я после ужина.

-- Как это можно не хотеть картошку? По-моему, от одного ее запаха... Своя у нас картошка, не покупная, своя.

Крупная очищенная картофелина сахарно искрилась при огне.

-- На.

Он держал ее в руке, ждал, пока Саша очистит себе.

-- Ты любишь такую, в мундире? Я ужасно люблю. А если с молоком?..-Она откусила, не утерпев.-- Ешь. Я тут одной молочнице вышила платье, целый месяц вышивала. Заберусь с ногами на кровать, одним глазом-- в учебник, а сама вышиваю. Васильки по серой парусине: вот так на рукавах, на груди, по подолу.-- Она обчертила в воздухе, и он увидел ее в этом платье: васильки к ее серым глазам.-- Она принесла нам целую четверть молока... Я же соль забыла!

-- Она и без соли вкусная.

-- И мне тоже. Тут какой-то совершенно особенный сорт. Поверишь, мы одни глазки сажали-- и вот такие клубни. Один куст-- полведра.

Она сбегала в комнату, блюдечко с солью поставила на железный лист перед печью. Красный огонь из топки плясал на их лицах, на светлом железном листе. Они сидели перед топкой на низкой скамейке, макали картошку в соль, розовую от огня.

-- Ты ведь был совершенно не такой,-- сказала Саша.-- И лицо у тебя было другое.

-- Какое?

Она рассмеялась:

-- Я уже не могу вспомнить сейчас. Просто лицо чужого человека. Нет, один раз-- не чужое. Знаешь когда? Мне перевязывали ногу, а ты прошел по коридору. Ты прошел, а я посмотрела тебе вслед. Ты сделал вид, как будто прошел просто так. Мне стало тебя жалко. Но все равно это был не ты. Я даже могла бы тебя не узнать. А помнишь, мы сидели на подоконнике?

-- Ты тогда вообще смотрела сквозь меня. Саша помолчала. На лице ее сменялись отсветы огня из печи.

-- Знаешь, когда ты впервые,-- она посмотрела на него,-- вот такой был, как сейчас?

-- Когда?

-- Нет, я не тогда увидела, я на другой день вспомнила и подумала, что ты обморозился и, наверное, заболел. Ты такой заледенелый был в шинели и еще меня загораживал от ветра.

Они говорили и смотрели в огонь, и это было их общее, что они видели там.

-- Помнишь, я еще спросила: "У тебя есть что-нибудь под шинелью?" А ты засмеялся: "Душа!" А у самого губы не могут слова выговорить. Я потом весь день думала, что ты заболел.

-- Так ты ж меня тогда испугалась.

-- Это не тогда. Я испугалась, когда ты вышел из-за барака. Ты не видел, какой ты был страшный. Весь заметенный, как волк. Мне даже показалось, у тебя глаза блестят. И никого кругом. Я ужасно испугалась.

Бухнула входная дверь на кухне. Через коридор прошел вернувшийся с дежурства Василий Данилович Пястолов, Фаин муж. Жестяные пуговицы на его железнодорожной шинели-- белые от инея: мороз на улице был сегодня силен. Данилыч прошел, не кивнув, в форме он высоко себя нес. Но из комнаты вышел другим человеком: в телогрейке, в растоптанных валенках, в руке-- топор, старая ушанка примяла одно ухо. Он шел в сарай за дровами, остановился около них:

-- Маруся не лучше?

-- Сегодня в окне ее видела,-- похвасталась Саша.

-- Значит, на поправку тронулась. В пляшущих отсветах долгоносое лицо Данилыча то светлело, то думой омрачалось.

-- Плоха была, совсем плоха.-- Поскреб ногтями подбородок, сощуря на огонь стеклянный взгляд, потянул себя за нос.-- Повезли ее-- нет, думаю, не выживет. Гляди-ко, жива...

Саша и Третьяков посмотрели друг на друга, удержались, чтоб не рассмеяться. Он не видел. Постоял еще над ними и пошел с топором в руке, мягко ступая разношенными валенками.

Увидев, что она очищает картошку, Третьяков прикурил из печи.

-- Подожди,-- опять сказала Саша.

-- Все. Не могу уже. Когда закурил, не могу.

-- Не можешь?

-- Не могу.

-- Нет, как ты честно врешь. И глаза святые.

-- Я не вру.

-- Не врешь. Вот эту, когда покуришь, съешь. Она очистила себе.

-- Мы, когда осенью выкопали картошку, дождались ее наконец, я думала, мы никогда не наедимся. А капуста тут какая! Даже в Москве на базаре я такой не видала. Заморозок уже, воздух свежий, холодный, и вот такие огромные белые кочаны на грядке лежат. Я этот запах, мне кажется, на всю жизнь запомню. Нам дали участок, одну сотку, мы с мамой пришли копать, а там вскопано. Мама так напугалась, бегает: "Отобрали у нас, кому-то отдали..." А я вижу: смятая пачка "Беломора" валяется. Володя курил "Беломор". Я сразу догадалась: это они с Женькой вскопали.

Непросохшие березовые поленья сипели в печи, на закопченных торцах накипал желтый сок. Заслонясь рукой от жара, Саша передвигала поленья, пальцы ее против огня насквозь светились.

-- Мама до войны совсем не такая была. А теперь чуть только что-- сразу беззащитная становится.-- И посмотрела ему в глаза.-- У меня мама... Моя мама-- немка.

У него вырвалось простодушно:

-- Ты не похожа.

-- Я с мамой-- одно лицо.

-- Саша, я не то хотел сказать.-- В душе у него шевельнулась к ней жалость.-- Ведь сейчас быть немкой...

-- Ты понимаешь это? Немка, когда война с немцами. Но она так родилась, в чем она виновата? И она вообще даже не немка. Бабушка была русская. А дед... Он всех детей тайком возил в Финляндию крестить в лютеранскую веру. До революции еще. Клал в корзину и тайком от бабушки вез. Если бы не это, мама сейчас и по паспорту была бы русская. А с таким паспортом куда она? И из Москвы мы бы не уезжали ни за что. Но папа очень за нее боялся. Он с фронта писал тете Нюсе, своей сестре, чтобы мы вместе были, вместе эвакуировались. А когда он погиб, мама все время мне говорила: "Если со мной что случится, ты по крайней мере останешься с тетей Нюсей. А так ты совершенно одна". У нее все время этот страх, она за всех немцев, за все, что они сделали, себя чувствует виноватой. На ней это -- как пятно какое-то. Не пережив, нельзя это понять.