Николай Шадрин - Время московское

Постепенно, день за днем подошла глубокая осень и превратилась в студеную белую зиму. И так уж получилось, что, несмотря на бесконечные уловки Федорова и коварную хитрость медведя, они так и не погубили друг друга. Медведь долгими морозными ночами бродил около шалаша, трещал сучьями да по-щенячьи скулил. Он вспоминал свою теплую берлогу в узкой каменной пещере, вспоминал постель из мха с пихтовым лапником в изголовье - и мерз от этого еще больше. На ручье он так и не смог найти себе хоть чуть-чуть подходящее место, да и искал его плохо: ему сразу же показалось, что лучшее место для берлоги захватил Федоров! Он все ходил и ходил вокруг шалаша, все скулил, злился, тосковал... И так каждую ночь. И вот однажды он и сам не заметил, как ткнулся мордой в хвою на шалаше - ему показалось, что эта хвоя - хвоя его берлоги! Он все вдыхал и вдыхал этот родной кислый запах прелой пихты! В глазах от холода, голода и... счастья то вспыхивали, то угасали яркие продолговатые льдинки; они то росли и близились, то с тихим шуршащим звоном падали вниз, таяли...

Федоров за время одиночества выучился варить квас из рябины и для аппарата пожертвовал единственную кастрюлю и ружейный ствол. Растительная пища и отсутствие "стреляющего" оружия притупили в нем боевой пыл, и к тому же был он одинок, весел и поэтому добр, и как только услышал, что к нему скребутся, очень обрадовался; натыкаясь на стол, на скамью, подбежал к двери и отворил! На пороге стоял и робко смотрел на него медведь... сгорбленный, весь в снегу, с белыми от инея ресницами. В груди Федорова что-то ойкнуло, подбородок задрожал в мелкой судороге, и слезы подкатились к глазам.

- Заходи, - сказал он, отворяя дверь шире.

Медведь обтер все четыре лапы, осторожно вошел в шалаш и прижался к печке. Ему, его отуманенному мозгу, показалось, что он совсем еще маленький медвежонок, что он... в своей родной берлоге, и что сбоку его греет большая теплая мама! Он даже губами зачмокал, как когда-то в далеком детстве.

На другой день медведь проснулся. Увидел, что ни в какой он не в берлоге. И рядом не мама, а ненавистный Федоров! Вскочил, загремел когтями по полу, зарычал и ощетинился! Но Федоров не испугался. Он сидел за столом и протяжно скулил, как скулят иногда обиженные медвежата. Медведь потоптался на месте. Порычал... Сел. Потом подошел к Федорову - и неожиданно для себя лизнул его в щеку. Федоров, все так же скуля и качая головой, обнял медведя за шею, стал почесывать за ухом, гладить по спине.

Так они и подружились, медведь остался жить в шалаше. Днем они ходили по лесу, собирали дрова, пригибали для зайцев осинки, отпугивали волков, росомах, и скоро на их пустынную гору перебрались почти все зайчишки и косули - все те, кто терпит голод и обиду в других краях тайги.

Вечерами Федоров курил мох и думал свои бесконечные думы; а медведь умывался и жевал пихтовую веточку - от этого его зубы побелели и совсем перестали болеть.

А скоро пришла весна, и жить стало еще веселее! Из подсохшей земли здесь и там зелеными иглами выглянула трава; на ветках деревьев набухли и лопнули почки, запестрели цветы...

И вот однажды с мешком молодой черемши сквозь бурелом медведь возвращался из тайги домой. На полянке у шалаша он услышал знакомые страшные звуки: бу-бу-бу-бу... бу-бу-бу... - громкую речь многих людей! Лег на живот, подполз к опушке леса и увидел, что Федоров... уходит!! Уходит с какими-то людьми, красиво, одинаково одетыми: в блестящих пуговицах, с золотыми заплатами на плечах. Громогласная женщина в ярком, точно склеенном из осенних листьев, платье тянула его друга за рукав, а он, заворачивая худую шею, все оглядывался назад и вдруг увидел его! Медведь застонал и уж готов был выскочить - но Федоров закрыл лицо руками и не... позвал его! Он уходил с людьми, по которым так скучал!

Медведю защипало глаза и сдавило грудь. "Вернется еще!" - успокоил он себя. Поднялся с земли, отряхнул с шерсти листики, перебросил мешок с черемшой на другое плечо и вошел в шалаш.

Весь день, весь вечер и всю ночь просидел он неподвижно на скамейке, ожидая друга, - но друг не возвращался. К утру Мишка выучился говорить "Федоров". Вышел наружу, все бродил по лесу и ревел диким голосом: "Федоров! Федоров!" Но испугался, что друг может вернуться в шалаш и, не найдя его дома, уйдет опять к людям, - со всех ног бросился обратно. Друга дома не было...

Долго сидел Мишка неподвижно, изо всех сил прислушиваясь: не треснет ли где сучок? Он уже не кричал, а только чуть слышно шептал: "Федоров, Федоров" - и упрек, и мольба слышались в его шепоте.

Великая суббота

В последнее время дед Никита все чаще начал прихварывать: то одно, то другое - износился. И вот приснилось ему, будто он умер. Лежит с подвязанными руками в белой рубахе на койке. Голосят старухи. Пахнет пихтой. На столе, на полотенцах, разложены крашеные яички, стоят куличи - Пасха!

Проснулся дед с тревожным предчувствием важности и высокой тайны того, что ожидало его впереди. Он подробно пересказал сон родным и стал готовиться к смерти.

...Пришел последний день страстной недели, великоденная суббота, и дед Никита с утра тяжело занемог. Весь день он тихо пролежал на железной кровати, сложив руки на груди.

Внук Никитка несколько раз молча подходил к нему и, склонив голову, смотрел с придирчивым осуждением. Поведение деда вызывало в нем недоумение и протест. Усевшись в красном углу под образами, Никитка сначала чуть слышно, а потом все громче и громче запел:

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Последний пар-рад наступа-ает!

Дед молчал.

Видя это, Никитка поставил табурет на табурет, долго крутил что-то за иконой, наконец оторвал пихтовые лапки и бросил их на пол.

Дед, вытянувшись и выпучив глаза в потолок, терпел, не желая грешить перед смертью.

Никитка залез на печь и, решив, что за лапки из-за божнички все равно "мало не будет", пустился на крайнее средство: наскреб со спичек в трубку старого ключа серы - оглушительно бабахнул!

- Ни-кит-ка! - простонал дед беззубым ртом.

- Чё, деда? - весело отозвался внук, но, не дождавшись ответа, опять зарядил ключ и "ахнул" так, что куры во дворе кинулись врассыпную.

Дед Никита подтянул ноги и приподнялся на локтях:

- Отец придет, я ведь все расскажу!

- Рассказывай, - поддержал внук, соскребая в ключ серу.

- Совесть-то у тебя есть или уж совсем нету?

- А ты зачем умираешь? - съязвил Никитка.

- Не твое дело.

Внук зажмурился и, отвернув голову в сторону, пальнул опять.

- Никитка! Я те вот...

- Не достанешь! - подпрыгнул тот, показывая язык и прячась за трубу.

Дед Никита не выдержал, спустил с кровати отяжелевшие ноги, обулся, запахнулся в полушубок, нахлобучил шапку и вышел на улицу, от греха подальше. Во дворе пахло свежим бельем, пихтовым лапником. По талому снегу поперек двора, высоко поднимая лапки, шел кот.