Сергей Минцлов - За мертвыми душами

— Ну, так я ему накажу, куда вас везти: он мужик надежный, знает уезд. Первым делом Лбова купца надо вам посетить: он тут много у помещиков всякого добра поскупил — и книг, и чего хотите! А откудова сами вы припожаловали сюда?

— Из Петербурга. А к вам прямо от Дашковых.

— Знавали и раньше их?

— Нет. Анну Игнатьевну встречал несколько раз в Петербурге, а стариков не знал.

Дверь из кухни отворилась, и из нее, как с лотком, выступила с большущим подносом в руках старуха в темном платье. Чья-то белая полная рука, принадлежавшая, очевидно, неведомой мне Машеньке, протянулась из-за стены и затворила дверь. Старуха поздоровалась, поставила на стол поднос с чаем и вареньем и отвесила мне почти поясной поклон.

— Кушайте во здравие!.. — проговорила она и удалилась обратно, мягко шаркая стоптанными войлочными туфлями.

Хозяин придвинул ко мне стакан и вазочку с вареньем, и началось чаепитие и беседа.

— Много у вас в приходе раскольников? — задал я вопрос.

Отец Спиридон налил чай на блюдечко и отхлебнул с него.

— Много… — ответил он. — Наша губерния по расколу впереди всех стоит.

— Отчего так?

— Да глухая деревня, лесистая; скиты здесь со времен Никона повелись, постоянный притон расколу был. Читывали, вероятно, Мельникова-Печерского?.. хорошо описаны у него наши места!

— А вы, батюшка, не замечаете в народе упадка религиозности?

— Да ведь как на это дело посмотреть? — отозвался о. Спиридон. — Ежели с внешней стороны, — да, на убыль пошла религиозность: не ходит народ в церковь. Бабы — те еще держатся, а мужики редко когда заглядывают, старики разве… А ежели про суть самую говорить, так куды ж вере уйти из души человеческой? Она, что гнездо малиновки, — не видать только его в кустах! — Говорил о. Спиридон медленно, с чувствовавшейся легкой одышкой. В слабом голосе его нет-нет и прорывалась такая нотка, что казалось, будто где-то далеко-далеко, за ржами, то позванивает, то замирает колокольчик.

— Не во всяком кусте малиновка живет!.. — возразил я. — Пожалуй, на свете больше пустых кустов.

— Да вы о чем: о вере или об религиозности говорите?

— Разве вы их разделяете?

— Еще бы! большая разница между ними! Вера — часть самого человека, сердце души нашей: нету людей без нее! А религиозность — дар! Ну вот как бывает литераторский, художничий либо музыкантский. Не все ведь Бортянскими могут быть, так же не всякий может и Сергием Радонежским стать. А веруют все!

— Что вы, батюшка? Да разве мало мы знаем и видим кругом совершеннейших атеистов?

На лице о. Спиридона показалась улыбка; он покачал головой.

— Нету таких!.. — с глубоким убеждением произнес он. — Форсят они все, верьте мне старику! Так вам скажу: тот, кто клянет Господа, — тот в существе своем больше всех верит в него! Ежели Господь — пустое место, так о чем же тогда разговоры разговаривать. Стало быть, не пуста душа, а шевелится в тебе что-то, коли говоришь о нем! Без веры нельзя живым быть! Во всяком человеке она, что уголек под пеплом, теплится. Снаружи глядеть — все погасло будто. А дунь — и вспыхнет огонек. Умеючи дунуть только надо! Нет человека без такого уголька… вот хоть вы, извините меня…

О. Спиридон осторожно дотронулся концами пальцев до моей руки: — Вы атеистом себя считаете, или нет?

— Не знаю, батюшка… — откровенно сознался я. — И верить я не могу, и не верить тоже не приходится!

Священник тихо засмеялся.

— Ну вот, вот, вот!.. начитались Штраусов да Бюхнеров [37] Подразумеваются очень популярные в среде радикально настроенной молодежи книги немецких философов. Д. Штраус (1808–1874) был известен прежде всего своим трудом «Жизнь Иисуса», в котором считал Иисуса реальной исторической личностью, отвергая достоверность евангелий; Л. Бюхнер (1824–1899) — книгой «Сила и материя», написанной с позиций вульгарного материализма. и не стало в вас религиозности, да и не дана она вам была, может быть! Но с верой не путайте ее: от себя самого никуда не уйдете! Верой наша душа светится! Мережковского с Философовым не знавали вы в Петербурге?

Мой собеседник поражал меня все больше и больше: захолустный попик-простец вырастал в глубокого и своеобразного философа.

— Нет… — отозвался я. — А почему вы о них спросили?

— Да как же: богоискатели ведь, богостроители… вот и вы, подумал я, тоже, может быть, ищете Бога!.. — Он опять засмеялся детским, светлым смешком.

— Ищут Бога, а со стороны глядишь, и знаете что видится? занавесили люди Господа простыней да и шарят по горнице, притворяются, будто не видят его: в жмурки играют. А он — вот он, на виду сидит и искать его нечего!

— Я, по крайней мере, его не вижу…

— Так… стало быть, если мы чего-нибудь не видим, оно, значит, не существует?

— Нет, конечно. Есть какая-то величайшая сила вне нас — это я знаю и в это верю. Но в Бога Иегову-Израиля — извините, нет!

— Ну, вот, вот, вот!.. — сказал, весь сияя, о. Спиридон. — Путь-то богословов и скрестился с вашим, с путем науки. И на перекрестке — Бог. И вы в него веруете, и мы, и не можем не веровать: мы часть его самого! Стало быть, дело-то все в звуке в пустом — в имени, какое мы даем ему! Вот хоть бы к нам с вами приложить — пусть нас кличут одни Сидором, другие Петром, третьи Иваном — разве мы с вами от этого в своем естестве изменимся?

— А как вы к ученью Толстого и Дашкова относитесь?

О. Спиридон помолчал.

— Не их ума это дело!.. — проговорил он.

— Толстой не умный человек, по-вашему? — воскликнул я.

— А так!.. — подтвердил священник. — Толстой как зверь, чутьем силен, не разумом. Где у него не ум одолевал, а чутье, — там рукой не достать его; а где он филозоф — там он в вершочек… махонький. А Дашков — что же… говорить-то о нем надо как о пустом месте!

— Значит, вы не одобряете отлучение Толстого от церкви Синодом?

Старик опустил на минуту голову, потом поднял ее и глянул мне прямо в глаза.

— Религиозность — дар!.. — повторил он. — Как же осуждать человека за то, что ему не дадено!

Дверь в переднюю приотворилась, и из-за порога выставилась головенка стоявшего на четвереньках самого меньшого карапуза. Волосы у него были подняты дыбом, измазанная рожица имела испуганно-напряженное выражение, глаза вытаращились, брови забрались на середину лба. За ним виднелись выпихнувшие его вперед остальные трое братьев, усевшиеся в виде Будд полукругом.

— Денег дай… денег дай… — оторопело выговорил бутуз сиплым баском.

— Дай-дай-дай!!. — густо зазвонили и закачались в передней Будды.

О. Спиридон быстро обернулся к ним.

— Кшить вы, разбойники! — произнес он. — Нет вам денег!

— Денег нет… — пятясь раком, повторил малыш, не изменяя выражения своей рожицы.

— Денег нет — денег нет!!! — подхватили вперебой два звонких голосенка.